Струи арагвы и куры ударение (7 видео) | Русский язык. Правила написания

Содержание

Словари
Михаил Лермонтов — Мцыри (Поэма): Стих
Анализ поэмы «Мцыри» Лермонтова
Мцыри
🎦 Видео

Видео:ТОП-10 СЛОВ С НЕВЕРНЫМ УДАРЕНИЕМ [IrishU]Скачать

Словари

струя́, мн. стру́и, род. струй, дат. стру́ям, твор. стру́ями, предл. о стру́ях и устарелое струи́, струя́м, струя́ми, о струя́х. Устарелые варианты струи́, струя́м и др. встречаются в поэзии XIX-XX вв. Например, у М. Лермонтова: «Там, где сливаяся шумят Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь» (Мцыри); у В. Рождественского: «А у души, у северянки, Есть и пристрастия свои: Березы, рощицы, полянки И речек звонкие струи» (Быть может, это и не ново. ).

СЛИВА́ТЬСЯ, сливаюсь, сливаешься, несовер.

2. Течь, соединяясь в один поток. «Там, где сливаяся шумят… струи Арагвы и Куры.» Лермонтов.

3. страд. к сливать (см. слить во всех знач., кроме 8).

— Столица на берегу Куры.

— В какой столице можно найти проспект Шота Руставели?

— «Эпицентр» революции роз.

— Город, жители которого ежедневно наблюдают объятия сестёр Куры и Арагвы.

— Город Тифлис сегодня.

— Мэром какой европейской столицы в 2017 году был избран футболист Каха Каладзе?

— Грузинский футбольный клуб.

— Близ какого города произошла Крцанисская битва между войсками грузинского царя Ираклия II и 30-тысячной персидской армией?

Видео:5 ГЛУПЫХ ВОПРОСОВ по литературе на 1000 РУБЛЕЙ / Угадай автора стихотворенияСкачать

Михаил Лермонтов — Мцыри (Поэма): Стих

Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой — и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.
___

И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
3а гранью дружеских штыков.

Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Гоним неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:

«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.

Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем? .. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен, —
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. И видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.

Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл; ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, — я также мог бы жить!

Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней…

И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных… и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.

Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой.

Бежал я долго — где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.

Внизу глубоко подо мной
Поток усиленный грозой
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.

Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Всуе, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал.
И жаждой я томиться стал.

Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз — за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг — голос — легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.

Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, — когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише, — но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь…
И затворилася опять! ..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог, — мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.

Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне…
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть —
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну —
Пройти в родимую страну —
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.

Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.

Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг во ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, — и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.

Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертью грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!

Ко мне он кинулся на грудь:
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу.

Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!

Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал…
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор.
Еще в сомненье погружен,
Я думал — это страшный сон…
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине —
И тут все ясно стало мне…
О, я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал.
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.

Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь…
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила… Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия…
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок…

И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры, с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет… Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок.
Скользила бережно, потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах…

И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
До них мне было далеко!
Хотел я встать — передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред. Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла.
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь…
И я боялся лишь заснуть, —
Так было сладко, любо мне…
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне.
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: «Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.

Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.

Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.

О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…»
И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил…

Так я найден и поднят был…
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.

Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне в том? — пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…

Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну..
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!…»

Видео:ТОП-10 СЛОВ С НЕВЕРНЫМ УДАРЕНИЕМ №2 [IrishU]Скачать

Анализ поэмы «Мцыри» Лермонтова

Поэма «Мцыри» — одно из наиболее известных произведений Лермонтова. В ней поэт смог с удивительным художественным мастерством изобразить природу Кавказа. Не менее ценно смысловое содержание поэмы. Она представляет собой монолог романтического героя, погибающего в борьбе за свободу.

Создание поэмы имеет долгую предысторию. Замысел истории возник у Лермонтова при чтении «Шильонского узника» Байрона. Он последовательно разрабатывает его в стихотворении «Исповедь» и поэме «Боярин Орша». Впоследствии автор целиком перенесет некоторые строки из этих произведений в «Мцыри». Непосредственным источником для поэмы становится история, которую узнал Лермонтов в Грузии. Пленный ребенок-горец был отдан на воспитание в монастырь. Обладая непокорным характером, ребенок несколько раз пытался сбежать. Одна из таких попыток чуть не закончилась его гибелью. Мальчик смирился и дожил до глубокой старости монахом. Лермонтова очень заинтересовала история «Мцыри» (в пер. с груз. – послушник). Он воспользовался прошлыми наработками, добавил элементы грузинского фольклора и создал оригинальную поэму (1839 г).

Сюжет поэмы полностью повторяет историю монаха за исключением одной важной детали. В реальности мальчик выжил, а в произведении Лермонтова окончательная точка не поставлена. Ребенок находится при смерти, весь его монолог является прощанием с жизнью. Только его гибель представляется закономерным финалом.

В образе дикого с точки зрения цивилизации ребенка перед нами предстает романтический герой. Он недолго наслаждался свободной жизнью среди своего народа. Захват в плен и заточение в монастырь лишают его возможности ощутить красоту и великолепие бесконечного мира. Врожденное чувство независимости делает его немногословным и нелюдимым. Его главным желанием становится побег на родину.
Во время бурной грозы, воспользовавшись страхом монахов, мальчик убегает из монастыря. Ему открывается прекрасная картина нетронутой человеком природы. Под этим впечатлением к мальчику приходят воспоминания о своем горном ауле. Это подчеркивает неразрывную связь патриархального общества с окружающим миром. Такая связь безвозвратно утрачена современным человеком.

Ребенок принимает решение добраться до родного очага. Но он не может отыскать дорогу и понимает, что заблудился. Схватка с барсом – необычайно яркая сцена поэмы. Ее фантастичность еще более подчеркивает индивидуализм главного героя, его гордый и непреклонный дух. Полученные раны лишают мальчика последних сил. Он с горечью осознает, что вернулся туда, откуда пришел.

Разговаривая со старцем, главный герой нисколько не жалеет о своем поступке. Три дня, проведенные на свободе, стоят для него всей жизни в монастыре. Его не страшит смерть. Существование в неволе представляется мальчику невыносимым, особенно потому, что он ощутил на себе сладость вольной жизни.

«Мцыри» — выдающееся произведение русского романтизма, которое можно отнести к шедеврам мировой классики.

Видео:Дрессировка кур😁Скачать

Мцыри

Мцыри – на грузинском языке означает «неслужащий монах», нечто вроде
«послушника». А в грузинском языке это слово имеет смысл, как : пришелец,
чужеземец, одинокий человек, не имеющий родных, близких.
Страстную тоску передовых Лермонтова по прекрасной, свободной отчизне
воплотил поэт в поэме «Мцыри».
Прикоснуться к родной земле – вот о чем мечтал одинокий мальчик,
выросший на чужбине в сумрачных монастырских стенах, «в тюрьме воспитанный
цветок…».
Как сон, проносились перед ним воспоминания о родных горах, вставал
образ отца, отважного воина с гордым взором. Ему представлялся звон его
кольчуги, блеск ружья. Помнил он и песни своих юных сестер. Решим во чтобы
то ни стало найти путь домой, Мцыри убегает из монастыря ночью в грозу. В
то время как распростертые на земле, трепещущие от страха монахи молят бога
защитить их от опасности, бурное сердце Мцыри живет в дружбе с грозой.
Проведя ночь на свободе, Мцыри просыпается на краю скалистой бездны, над
пропастью, внизу шумит усиленный грозой бурный поток, стремящийся вырваться
из тесного ущелья. Мцыри в дружбе с потоком, как и в дружбе с грозой.
Ещё ближе узнаём мы этого юношу «могучего духа» в битве с барсом.
Бешеный скачок зверя грозит ему смертью, но он предупреждает его верным
ударом. Сердце Мцыри зажигается жаждой борьбы. Из этой борьбы он выходит
победителем. Сцена с барсом является здесь такой же центральной, как
«богатырский бой» в «Песне». На вопросы монаха, что делал он на воле, Мцыри
отвечает: жил! А на вопрос, что он видел за стенами монастыря, рисует яркую
картину поразившей его своей красотой земли. Он видел пышные поля, зеленые
холмы, тёмные скалы, а вдали, сквозь туман, покрытые снегом горы своей
далёкой отчизны.
Лермонтов страстно протестовал против всех видов рабства, боролся за
право людей на земное человеческое счастье.
Как землю нам больше небес не любить, —
писал ещё подростком («Земля и небо»), а потому и монастырь ,
вырывающий человека из жизни, он изобразил как мрачную тюрьму.
«Пламень, а не хлад» с юных лет таясь жил в груди героя поэмы. Огонь,
который жёг его душу, к концу вспыхнул ярким пламенем. Состояние
разочарованности, духовной усталости, демонической мрачности чуждо Мцыри.
Тоска, испытываемая юношей, — это не состояние безнадежности и упадка, это
– страстная, зовущая к борьбе тоска по идеалу. Совершенно другой характер,
чем это было у романтика-индивидуалиста, носит и одиночество Мцыри. Он
вырос одиноким, потому что его окружали чуждые по духу люди. Но он
тяготится этим одиночеством и жаждет общения с людьми. Одиноким оказался
Мцыри и в своей борьбе за права и свободу человека. Но он рвется к борьбе в
рядах других, вместе со своим народом. Только так и можно понять слова
Мцыри в его стремлении. Вместо призыва к покорности и смирению, молитвам и
покаянию звучал голос его героя Мцыри, звавшего на волю:
От келий душных и молитв…
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы?,
Где люди вольны как орлы.

Мцыри отказывается от рая и небесной отчизны во имя своей земной
родины:
Увы! – за несколько минут
Между крутых и тёмных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
Замысел о монахе, рвущемся на свободу, Лермонтов вынашивал десять лет.
Ещё подростком, в 1830 году, он написал небольшую поэму «Исповедь». Это
была предсмертная исповедь юного монаха, осужденного на казнь за любовь. Он
требовал себе права на счастье.
Юношу поверял старику свои мечты о жизни, которую у него отняли.
Осудившему его на смерть монастырскому закону юноша противопоставляет
другой: закон человеческого сердца.
Через несколько лет после «Исповеди» Лермонтов снова вернулся к той же
теме в поэме «Боярин Орша». Её герой – раб. Он также воспитывался в
монастыре и также рвался на волю. Он полюбил дочь своего господина, и за
это «преступление» его также судят монахи. Многие строки из своих двух
ранних поэм Лермонтов позднее включил в поэму «Мцыри».
Сосланный весной 1837 года на Кавказ, он проезжал по Военно-Грузинской
дороге. Близ станции Мцхеты, под Тифлисом, существовал некогда монастырь.
Здесь встретил поэт бродившего среди развалин и могильных плит дряхлого
старика. Это был монах-горец. Старик рассказал Лермонтову, как ещё ребенком
был взят в плен русскими и отдан на воспитание в этот монастырь. Он
вспоминал, как тосковал тогда по родине, как мечтал вернуться домой. Но
постепенно свыкся со своей тюрьмой, втянулся в однообразную монастырскую
жизнь и стал монахом. Рассказ старика, который в юности был в мцхетском
монастыре послушником, или по-грузински «мцыри», отвечал собственным мыслям
Лермонтова, которые он вынашивал много-много лет. В творческой тетради
семнадцатилетнего поэта читаем: «Написать записки молодого монаха 17-ти
лет. С детства он в монастыре, кроме священных книг, ничего не читал.
Страстная душа томится. – Идеалы».
Но поэт не мог найти для этого замысла воплощение: всё написанное до
сих пор не удовлетворяло, и ни одну из ранних поэм он не напечатал. Самое
трудное заключалось в слове «идеалы».
Прошло восемь лет, и Лермонтов воплотил свой старый замысел в поэме
«Мцыри». Родной дом, отчизна, свобода, жизнь, борьба – всё соединилось в
одном лучезарном созвездии и наполняет душу читателя томительной тоской
мечты. Гимн высокой «пламенной страсти», гимн романтическому горению – вот
что такое поэма «Мцыри»:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть…
Свободолюбивый «могучий дух», которым была проникнута поэма «Мцыри»,
вызвал негодование реакционеров. Этот дух называли преступным. Если человек
«добровольно не смиряется, так его смирят и выбьют-таки из него этот
могучий дух», писал один реакционный критик по поводу Мцыри, имея при этом
в виду и самого автора.
С восторгом отзывался о «могучем духе» Мцыри современник Лермонтова,
критик Белинский. «Что за огненная душа, что за могучий дух у этого Мцыри»,
— говорил он, отмечая близость между чувствами автора и его героя.
Лермонтов писал свою поэму со страстным воодушевлением. Когда он её
только что закончил (это было летом 1839г., в Царском селе, ныне г.Пушкин),
к нему зашёл знакомый писатель. С пылающим лицом, с горящими глазами
встретил его Лермонтов.
«Садитесь и слушайте», — сказал он и прочёл ему от начала до конца
поэму «Мцыри».
И недаром так богат язык поэмы: как будто бы «поэт брал цвета у
радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у громов, гул у ветров»
(В.Г.Белинский), — сама природа, сама земля, права которой Лермонтов
отстаивал у неба, служила ему.
В поэме «Мцыри» действие развивается в двух планах: тоска по идеалу,
романтическая мечта о далёкой прекрасной, неведомой родине, — и реальные
блуждания мальчика-горца, бежавшего из монастыря, сбившегося с пути и
плутавшего в лесу. И его тоска не просто тоска по родному аулу.
Я цель одну –
Пройти в родимую страну –
Имел в душе… –
Впечатление от кавказской природы, от развалин старинных монастырей,
то, что знал он о жизни горцев, — всё послужило поэту материалом для этой
романтической поэмы. Жизненная основа делает поэму «Мцыри» живой, яркой,
убедительной.
Монастырь, описанный в поэме, сохранился. Его теперь называют «Мцыри»,
и сюда направляются экскурсии туристов.
Плавно скользит лодка по гладкой поверхности Куры. Справа и слева
возвышаются горы, покрытые лесом. Кругом развалины старинных дворцов и
замков. А вдали, прямо перед нами, над обрывом, на голой скалистой горе,
при слиянии Арагвы и Куры, высятся развалины монастыря Джвари, или Джварис-
сакдари (Храм креста):

Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод…

Пейзаж всё тот же. Так же раскинулся у подножия горы небольшой городок
Мцхета, древняя столица Грузии. Так же четко рисуется церковный свод на
фоне голубого южного неба, и так же можно различить, приблизившись, «столбы
обрушенных ворот, и башни…» Только Кура и Арагва, сливаясь, не шумят, а
текут плавно, после того как здесь сооружена гидроэлектростанция. У Мцхета
сходятся с одной стороны ущелье реки Куры с его полуобнаженными скалистыми
горами, с другой – покрытое лесом ущелье Арагвы, выходящее из пригорья
Главного Кавказского хребта в обширную Мцхетскую долину.
Узкая тропинка меж зарослей кустарника приводит на скалистую гору со
скудной растительностью, к суровому монастырю. Только одно чахлое дерево
растет у входа. Внутренний вид монастыря Джвори даёт яркое ощущение
поэтической действительности, созданной Лермонтовым. Особенно поражают
расположенные высоко над полом узкие, длинные окна с решетками: тюрьма!
В тесной тёмной церкви во время ранней утренней службы стоял
худенький, слабый мальчик, ещё не совсем проснувшийся, разбуженный
оглушительным колокольным звоном от сладкого утреннего сна. И ему казалось,
что святые смотрят на него со стен с мрачной и немой угрозой, как смотрели
монахи. А там, в вышине, на решетчатом окне играло солнце:
О, как туда хотелось мне,
От мрака кельи и молитв,
В тот чудный мир страстей и битв…
Я слезы горькие глотал,
И детский голос мой дрожал,
Когда я пел хвалу тому,
Кто на земле мне одному
Дал вместо родины – тюрьму…

Образ монастыря-тюрьмы был для Лермонтова воплощением всего, что
сковывает человеческую мысль, подрезает крылья человеку, мешает свободному
полету его духа, лишает права на жизнь и борьбу. Развалины монастыря Джвари
помогли поэту создать этот образ громадного прогрессивного значения.
Но, создавая свой поэтический мир, Лермонтов не сфотографировал
действительность, он отбирал из неё нужные для его замысла черты. И образ
монастыря в поэме «Мцыри» не повторяет точно Джвари. Для развития действия
нужны были черты, которые Джвари отсутствовали. С горы, где расположен
этот монастырь, не видно снежных гор Кавказа, на этой голой скалистой горе
не могло быть и цветущего сада, куда просит Мцыри перенести его перед
смертью. И свежая трава, и акации, и душистый воздух – всё это было на
соседней горе Зеда-Зени, откуда «виден и Кавказ».
Именно эта высокая гора и закрывает вид на снежные горы. Гора Зеда-
Зени помогла Лермонтову создать и воплотить сюжет трехдневных блужданий
Мцыри. После знакомства с этими местами становится понятно, почему Мцыри,
проплутав в лесу, снова вернулся к своей тюрьме: на его пути встала
большая, покрытая лесом гора; он заблудился в лесу, обошёл эту гору кругом
и вернулся к месту, откуда бежал. Название горы Зеда-Зени в переводе с
грузинского значит: «верх на верхе» или «гора на высоте». По её отвесным
утесам и спускался Мцыри к потоку, «держась за гибкие кусты». А выйдя
наконец из леса, он увидел две горы:
Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеною.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
Эти «две горы» Лермонтов хорошо запомнил: мы видим их и на его картине
с изображением Военно-Грузинской дороги близ станции Мцхета. Именно
благодаря конкретным чертам местности поэту удалось так правдиво и
убедительно описать побег Мцыри.
Мцыри был вынослив, как его сородичи. Он с детства привык лазить по
горам. Аулы его племени повисли, как орлиные гнёзда, на уступах скал, и к
ним вели едва проходимые тропинки. Мцыри увезли шестилетним мальчиком. Он
хорошо помнил родные места и сохранил с детства приёмы и навыки горца.
Мечтая о доме, Мцыри все время смотрит на восток. Он принадлежит к
одному из горных племен, живших в одном из самых величественных и диких
мест Кавказа, к востоку от Военно-Грузинской дороги. Племена эти, тушины,
пилавы и хевсуры, известны в грузинских летописях под именем пховелов. Они
отличались баснословной храбростью, про них пели песни. Сдаваться в плен у
них считалось позором. В сражениях иногда участвовали мальчики моложе 15
лет. В черновиках поэмы сохранилось описание сородичей Мцыри. Лермонтов
точно воспроизвел их костюм. Мечтая о родном доме, юноша видит сон. Земля
гудит под тысячью копыт. Несутся всадники в боевом вооружении. На каждом –
стальной шлем и красный бешмет. Именно так одевались воины этих горных
племен. Они носили красную или синюю суконную одежду, а отправляясь в бой,
воин был весь закован в железо и на голове его был надет шишак с сеткой,
покрывающей шею. С диким свистом всадники промчались мимо Мцыри, и каждый,
наклонившийся с коня, «кидал презренья полный взгляд на мой монашеский
наряд». Мцыри был «душой дитя» — то есть существо, полное жизни, «судьбой
монах» — то есть человек, который обязан отказаться от жизни. В этом
заключался трагизм героя поэмы. Но Мцыри не только судьбой монах, он ещё и
пленник. Он раб и сирота, его родители погибли – они убиты врагами его
земли. В городке, который расстилался там, внизу, у подножия горы, где
стоял монастырь, были такие же как и он, дети, у них были родители, а он
никому не мог сказать «священных слов»: «отец»и «мать». Там, внизу, было и
кладбище, где покоились дорогие умершие, а у Мцыри не было не только «милых
душ», но и могил.
Люди часто судят о человеке со стороны, не давая себе труда
проникнуть в его душу. И вот в своей поэме Лермонтов сначала кратко
описывает жизнь Мцыри, как она казалась окружающим, а потом раскрывает
историю его души. Побег Мцыри был неожиданностью только для чужих,
посторонних людей. Этот побег был подготовлен годами. Монахи думали, что
Мцыри готов отказаться от жизни, а он только и мечтал о жизни. Давным-давно
решил он бежать, чтобы отыскать свою родину, своих близких и родных:
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.

В двух планах, романтическом и реальном, дана картина битвы Мцыри с
барсом. В ней и героика борьбы, «упоение в бою», в ней и великий трагизм
двух сильных, смелых, благородных существ, почему-то вынужденных проливать
кровь друг друга. И с уважением говорит Мцыри о своём достойном противнике:
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу.

Но сцена битвы и вполне конкретна, как картина битвы горца, в котором
заговорила кровь его отцов. Ведь Мцыри сын своего отважного народа. Он в
детстве никогда не плакал. И такие рукопашные схватки были приняты среди
хевсуров. Они носили на большом пальце железные кольца с зубцами, нанося в
драке удары, не уступающие кинжальным. А рогатый сук, который схватил
Мцыри, так же был, вероятно, орудием драк горских подростков. И Мцыри бился
с барсом, как было принято драться в его ауле. Он был достоин своих
сородичей-храбрецов.

Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов, —
слова, которые могут быть восприняты в прямом смысле, могут и
переосмысливаться в плане высокой романтики. Они могут быть поняты как
оправдание поколению, выросшему в николаевской империи, поколению, о
котором размышлял Лермонтов в «Думе» и которому бросал устами участника
сражения упрёк в «Бородине»:
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!

На этот упрёк современник Лермонтова отвечал словами Мцыри:
На мне печать свою тюрьма
Оставила…

В других исторических условиях и он бы мог стать героем. Но вот барсов
в Грузии не было. На Кавказе эти сильные звери водились редко и встречались
только в Абхазии. Барс был нужен Лермонтову для развития действия поэмы,
для того, чтобы раскрыть до конца образ его героя. Для поэтического мира
Лермонтова барс был необходим как достойный противник юноше, наделенному
«могучим духом», чтобы показать отвагу Мцыри.
В поэме «Мцыри» поэт продолжает свою «гордую вражду с небом». Его
герой отказывается во имя земной родины от блаженства в раю:
… за несколько минут
Между крутых и тёмных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…

Но у него не было друга и не с кем было поделиться своими мечтами. Он
стал замкнутым, затаил свою тайну в душе, а монахи решили, что он привык к
плену. Мечты Мцыри были настолько непонятны и враждебны монахам, что даже
предсмертную исповедь юноши старик монах слушал, осуждающе кивая головой, и
даже умирающего прерывал холодными словами:
Старик, качая головой,
Ему внимал: понять не мог
Он этих жалоб и тревог,
И речью хладною не раз
Он прерывал его рассказ.

Тут и ночная свежесть леса, и золотистый рассвет, и радужные краски
утра, и зелень пронизанной солнцем листвы, и все волшебные голоса природы.
Тут и благоухание земли, освеженной грозой, и темнота ночи в горах:
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.

Но больше всего в поэме воспета гроза, так как именно гроза ближе
всего по духу Мцыри:
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой
Меж бурным сердцем и грозой.

Первую ночь на воле Мцыри проводит над бездной, близ потока:
Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился.

В звуковых повторах воспроизведен и самый шум потока, и дано
музыкальное разрешение – его затихание вдали. Так и представляется, как
этот «усиленный грозой» поток сдвигает и ворочает камни на своём пути:
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.

Музыкальную картину бурного звучания сменяет сделанная в мягких тонах
акварели картина рассвета:
… в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы…

И кажется, будто в предрассветном тумане навстречу дню вместе с
пробуждающимися цветами поднимает голову Мцыри.
Поэма «Мцыри» была опубликована самим поэтом в его книге
«Стихотворения М. Лермонтова» с датой 1840 год. Однако сохранилась и
рукопись – частично авторизованная копия, частично автограф, — где есть
другая, по-видимому более точная, дата, написанная рукой Лермонтова: «1839
года Августа 5». В рукописи имеется зачёркнутый поэтом французский эпиграф:
«Родина бывает только одна».
В Грузии существует старинная песня о битве юноши с тигром, нашедшая
отражение в поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Лермонтов,
прекрасно знакомый с фольклором Грузии, вероятно, знал и эту песню.
Мцыри ещё имеет и другой смысл: «пришелец», «чужеземец», одинокий
человек, не имеющий вокруг себя родных, близких.