Пророчество данте байрон ударение (6 видео) | Русский язык. Правила написания

Содержание

Пророчество Данте
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Пророчество Данте
Пророчество Данте
Оглавление
💡 Видео

Видео:Сонет 3. Пророчество ДантеСкачать

Пророчество Данте

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

Эта и ещё 2 книги за 299 ₽

«Пророчество Данте» — великолепная поэма знаменитого на весь мир английского поэта Джорджа Байрона (англ. George Noel Gordon Byron, 1788 – 1824).*** Автор говорит устами великого итальянского поэта Данте Алигьери. Данте предупреждает своих соотечественников о предстоящих бедствиях, ожидающих Италию, призывает к объединению, а также рассуждает о поэтическом искусстве и о поэтах, которые прославят имя Италии. Из-под пера лорда Байрона вышли такие произведения, как «Абидосская невеста», «Мазепа», «Дон Жуан», «Оскар Альвский», «Беппо», «Корсар», «Шильонский узник», «Лара». Джордж Гордон Байрон считается символом европейского романтизма, «Прометеем нового времени». В творчестве этой загадочной личности пессимизм и мотивы «мировой скорби» удивительным образом сочетаются со свободолюбием и революционным духом. Его произведения переведены на многие языки мира и уже несколько веков продолжают покорять сердца читателей.

Возрастное ограничение: 12+
Дата выхода на ЛитРес: 22 сентября 2015
Объем: 22 стр. 1 иллюстрация

Правообладатель: Мультимедийное издательство Стрельбицкого
Оглавление

Несправедливость – в мире, но отмщенье — За будущим; быть может пьедестал Оно воздвигнет мне, хотя желанья Клонились не к тому, чтобы попал Я в список тех людей, что в лжесиянье Купаются, и гонит их суда Не ветер, уст изменчивых дыханье. Их цель одна: меж тех, кто города Оружьем брал и суд чинил неправый — Прославиться на многие года Истории страницею кровавой.

Видео:Байрон. Стихотворение «Подражание Катуллу»Скачать

Пророчество Данте

Автор:	Байрон Д. Г., год: 1814
Примечание:	Перевод О. Чюминой
Категория:	Поэма
Связанные авторы:	Шепелевич Л. Ю. (Автор предисловия/комментариев), , Чюмина О. Н. (Переводчик текста), , Данте А. (О ком идёт речь)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Пророчество Данте (старая орфография)

Дж. Г. Байрон

Пророчество Данте

Новый перевод О. Чюминой с предисловием проф. Л. Ю. Шепелевича

Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.

ПРОРОЧЕСТВО ДАНТЕ.

Достиг с закатом дней я высшого наитья

На все бросают тень грядущия событья.

«Пророчество Данте» — одно из прекраснейших произведений политического характера, написанных Байроном, — относится к периоду пребывания поэта в Равенне и его увлечения, в близкой ему среде семьи Гамба, идеями освобождения и объединения Италии. Возлюбленная поэта, графиня Тереза Гвиччиоли, несмотря насвою юность, светскость, страсть к нарядам и забавам, была не только ревностной патриоткой, мечтавшей об освобождении дорогой родины из-под власти тиранов, но и большой любительницей итальянской поэзии. Особенно увлекалась она произведениями Данте и Тассо; «Божественную Комедию» она знала чуть не наизусть, и декламация красавицы производила чарующее впечатление. Под влиянием Терезы Байрон еще более укрепился в своих симпатиях к итальянскому языку и литературе. Языком он успел овладеть в совершенстве, a итальянские поэты, в особенности Данте и Тассо, стали для него как бы родными. Написав «Жалобу Тассо», он перевел на английский язык первые две песни герои-комической поэмы Пульчи «Могgante Maggiore» и известный эпизод из «Божественной Комедии» о Франческе Риминийской, то и другое — размером подлинника и с соблюдением почти буквальной точности. В апреле 1819 г., уезжая из Венеции, графиня Гвиччиоли взяла с Байрона обещание непременно приехать в Равенну. «Могила Данте, классическая сосновая роща» и проч. послужили предлогом для этого приглашения. Байрон, однако, замедлил приездом и явился в Равенну, только узнав о том, что Тереза «при смерти», — в день праздника «Тела Господня», который в 1819 г. приходился на 10 июня. Свои книги он оставил в Венеции; в свободное время ему нечего было делать — и он придумал, по совету графини, написать «что-нибудь на сюжет из Данте». Таким образом и возникло «Пророчество Данте», — произведение, которым сам поэт был очень доволен и о котором он писал Муррею: «Это — лучшая вещь из всего, мною написанного,—если только она не непонятна».

В виду тогдашних итальянских симпатий и отношений Байрона представляется вполне естественным его желание связать, так или иначе, свое имя с именем «великого Алигиери», которое в ту пору, можно сказать, носилось в окружавшей нашего поэта атмосфере. Фридрих Шлегель еще в 1814 году, в прочитанной в Вене публичной лекции, заметил, что «величайший и наиболее национальный из всех итальянских поэтов никогда не был так любим своими соотечественниками, как в наше время». И действительно, в конце второго десятилетия XIX века в Риме, Флоренции, Болонье появляются превосходные издания «Божественной Комедии», сопровождаемые целым рядом сий о жизни и произведениях Данте. Гобгоуз, в одном из своих исторических примечаний к 4-й песне «Чайльд-Гарольда», говорит, что современное поколение «боготворит» Данте и что увлечение им северных итальянцев более скромные тосканцы считают даже чрезмерным. Сам Байрон записал в своем дневнике, под 29 января 1821: «Они, итальянцы, говорят о Данте, пишут о Данте, думают о нем наяву и во сне; можно было бы сказать, что они увлечены им до смешного, если бы он действительно этого не стоил».

Но, помимо этого чисто-литературного увлечения «Божественной Комедией», существовала, как уже замечено выше, еще и другая причина, побудившая Байрона написать «стихотворение на сюжет из Данте»: это было если еще не ясное предвидение, то по крайней мере ожидание перемены в политическом положении Италии, — ожидание освобождения от власти Бурбонов, от тираннии иноземного правительства. «Данте был поэтом свободы», говорил Байрон Медвину: «ни преследования, ни изгнание, ни страх умереть на чужбине не могли поколебать его убеждений». Байрон писал свою поэму для итальянцев, желая показать им прекрасное видение свободы и политического воскресения родины. Отдаленное прошлое должно было оживить воспоминаниями былой славы заснувший под игом неволи народ; великий Алигиери должен был явиться пророком свободы, руководителем новых поколений, — чуть не вождем карбонариев. Вещий во многих случаях автор «Божественной Комедии» как нельзя лучше подходил к роли прорицателя, умеющого разглядеть будущее за непроницаемой пеленой настоящого.

Судя по одному письму к Муррею, где Байрон говорит: «Посылаю вам первые четыре песни Пророчества», надо думать, что поэт имел намерение продолжать поэму; но, по всей вероятности, отвлеченный разными обстоятельствами — личными и политическими, оставил эту мысль и уже не возвращался к ней впоследствии. По крайней мере, в его рукописях не оказалось никакого продолжения «Пророчества». Эти четыре песни были присланы издателю 14 марта 1820 г., но печатание их, несмотря на нетерпеливые настояния поэта, указывавшого на то, что «теперь как раз время издать Данте, потому что Италия находится накануне великих событий», замедлилось до следующого года. Поэма была напечатана в одной книжке с трагедией «Марино Фалиери», вышедшей в свет 21 апреля 1821 г.

«Пророчестно Данте» разделяется на четыре песни.

В первой Данте жалуется на неблагодарность своей родины — Флоренции. Он не может простить ей жестоких обид, ему нанесенных, и лишь воспоминание о красоте Беатриче, родившейся в стенах этого города, смягчает суровость поэта.

Вторая песнь рисует положение Италии и перспективу безконечных бедствий, ее ожидающих. Подобно всем итальянским патриотам, Данте восклицает обращаясь к Италии: «Объединенье — вот спаситель твой!».

В третьей песне мы находим ряд пророчеств Данте о своих преемниках — поэтах, которые прославят имя Италии. Особенно хороши характеристики Ариосто и Тассо. Прекрасны и глубокомысленны замечания Данте относительно трудности призвания поэта.

песня изображает художественное возрождение Рима трудами таких великих представителей искусства, как Микель Анжело. Весьма замечательны и здесь строфы, посвященные призванию поэта.

Песня кончается новым обращением Данте к неблагодарной Флоренции.

Уже немедленно после своего выхода в свет поэма Байрона, переведенная на итальянский язык, была понята в качестве лозунга и призыва к возстанию. Власти призывали к конфискации этого издания, и автору грозила-бы серьезная опасность, еслибы его не охраняло звание лорда и английского подданного.

Общие приемы произведения заимствованы Байроном y Мильтона; но поэма во многом выиграла-бы, еслиб оказалась более краткой и не разделенной на четыре части. Равным образом, слишком пространные отступления в область истории задерживают внимание читателя на интересных, но второстепенных эпизодах. Высоты пафоса поэт достигает в обличительных частях своей поэмы, особенно там, где он говорит о наказании, которое ожидает Флоренцию за ея преступное бездействие.

Представляет некоторый интерес уяснение вопроса о том, насколько Байрон усвоил себе стиль «Божеств,енной Комедии» и политическия воззрения Данте. Не подлежит сомнению, что в формальном отношении английский поэт в совершенстве проникся стилем Данте и съумел вполне овладеть его стихом. Но в то время как итальянский поэт сурово и безпощадно, с сарказмом и иронией, корит неблагодарную родину, голос английского поэта звучит жалобой. В XXVI песни «Ада» Данте так язвит свою родину:

Ликуй, Флоренция! Моря и землю

Покрыла ты под сенью крыл своих,

И о тебе в аду везде я внемлю.

В числе татей я встретил пять таких

Твоих граждан, что должен их стыдиться,

Да и тебе немного чести в них.

Но если нам пред утром правда снится,

Почувствуешь ты скоро то, чему

Как он ни мал, сам Прат возвеселится.

Теперь пора исполниться всему

Коль быть бедам, грозой пусть грянуть скорой:

Ведь в старости я к сердцу их приму.

Нигде, сколько известно, Данте не унижается до жалоб на свою судьбу изгнанника; любовь к родному городу не проглядывает в его суровых стихах: ее сменили гнев и презрение. Нигде Данте не высказался-бы аналогично следующим стихам Байрона:

Флоренция! Хоть суд жестокий твой

Но мстительный мой стих, твоих обид

Неправых горечь вечно вспоминая,

Переживет все то, чем дорожит

Моя отчизна, — силу, честь, свободу

И даже то, чем злобный ад грозит

Всего страшней несчастному народу,—

Тиранов мелких ненавистный рой!

«Пророчество Данте» должно считаться одним из наиболее патетических произведений Байрона, обязанных своим происхождением политической атмосфере того времени и значительной начитанности поэта в «Божественной Комедии» и произведениях более поздних поэтов. Личных автобиографических моментов поэма отражает сравнительно немного.

Для той страны, прелестное созданье,

Где я рожден, но не найду конца,

Я строю лиру — песне подражанье

Великого Италии певца,

Но копией простой — очарованья,

Всей прелести безсмертной образца

Не передам; и жду я оправданья

В твоем лишь сердце нежном для творца.

В своей красе и юности — лишь слово

Исполнить все; на светлом юге нам

Из уст прекрасных речь звучит такая,

Цветет такая прелесть, взор лаская:

К каким не вдохновят они трудам?

Равенна, 21 июня, 1819 г.

Во время одного посещения Равенны, летом 1819 года, автору подали мысль написать после того, как он вдохновился заточением Тассо, и что нибудь на сюжет изгнания Данте, гробница которого составляет главную достопримечательность Равенны и в глазах жителей города, и для приезжающих туда иностранцев.

Я последовал этому совету и результатом является нижеследующая поэма из четырех песней, написанных терцинами. Если эти песни будут поняты и заслужат одобрение, то я предполагаю продолжить поэму дальнейшими песнями и довести ее до естественного конца, т. е. до событий нашего века. Читателю предлагается предположить, что Данте обращается к нему в промежуток времени между окончанием Божественной Комедии и своей смертью — незадолго до нея, и пророчествует о судьбах Италии в следующие века. Составляя этот план, я имел в виду Кассандру Ликофрона и пророчество Нерея y Горация, также как и пророчество Священного писания. Поэма написана стихом Данте, terza rima, кажется еще никем не введеннным в наш язык, за исключением быть может мра Гэлея (Haylay); но я видел только один отрывок его перевода, приведенный в примечаниях к Калифу Ватеку. Таким образом, если я не ошибаюсь, эта поэма представляет собой метрический эксперимент. Песни коротки; оне приблизительно такой же длины, как песни поэта, от имени которого я говорю — по всей вероятности напрасно заимствовав y него его имя.

Одна из неприятностей, выпадающих на долю современных авторов, заключается в том, что трудно для поэта, составившого себе некоторое имя — хорошее или дурное — избежать переводов на другой язык. Я имел счастье видеть четвертую песнь Чайльд-Гарольда переведенную на итальянский язык стихом, называемым versi sciolti; это значит, что поэма, написанная спенсеровскими строфами, переведена была белыми стихами с полным пренебрежением к естественному распределению стихов по смыслу. Если бы и настоящая поэма, в виду ея итальянского сюжета, подверглась той же участи, я бы попросил итальянского читателя помнить, что если мое подражание великому «Padre Alighier» и не удалось, то ведь я подражал тому, что все изучают, но не многие понимают. До сих пор не установлено, что собственно означает аллегория первой песни Inferno, если не считать, что вопрос окончательно разрешен остроумным и вполне правдоподобным толкованием графа Маркети.

Итальянский читатель уже потому может простить мне неудачу моей поэмы, что вероятно не был бы доволен моим успехом; ведь итальянцы из вполне понятного национального чувства очень ревниво оберегают единственное, что y них осталось от прежняго величия — свою литературу; в теперешней ожесточенной борьбе между классиками и романтиками они очень неохотно разрешают иностранцу даже преклоняться или подражать им, и стараются опорочить его ультрамонтанскую дерзость. Я вполне это понимаю, зная, что сказали бы в Англии об итальянском подражателе Мильтону или если бы перевод Монти, Пиндемонте или Ариччи ставился бы в пример молодому поколению, как образец для их будущого поэтического творчества. Но я вижу, что отклонился в сторону и обращаюсь к итальянскому писателю, когда мне следует иметь в виду английских. Но будет ли их много или мало, a я должен им откланяться.

Опять я в мире этом, что на время

Я покидал; и снова удручен,

Я чувствую земного праха бремя,

Безсмертного видения лишен,

Что вознесло к Творцу меня в селенья

Из бездны той, где слышен грешных стон,

Откуда нет возврата и спасенья,

Где все проходят пламень очищенья

И в ангельский затем вступают круг,

Приблизясь к Беатриче совершенной,

Чей дивный свет мой озаряет дух

И к Троице Предвечной, всеблаженной:

В ней — истинный и триединый Бог.

Земному гостю ты, душа вселенной,

Была вождем, чтоб славой он не мог

Быть опален, хотя через светила

Он восходил к Всевышнему в чертог.

О, ты, чье тело нежное могила

Скрывала долго, чистый серафим

Святой любви, что сердце охватила

С дней юности: и стал неуязвим

В ея лучах я для всего земного.

То, без чего мой дух, тоской томим,

Кружил, как голубь из ковчега — снова

С тобой успел я в небе обрести:

Нет полноты блаженства неземного

Я был, когда ты сутью помышлений

И жизни стала. Я не знал любви,

Но я любил; среди борьбы, гонений,

Изгнания — струил я слез ручьи

Лишь по тебе, безчувствен для мучений,

И радуют мой взор лучи твои.

Сломить меня — безсилен гнет тирана,

Хотя напрасно я года свои

Влачил в борьбе, и лишь сквозь мглу тумана

Чрез Аппенины мой духовный взор

В отчизну проникает невозбранно,

Где прежде мной гордились. Из-за гор

И в смертный час мне нет туда возврата,

Но тверд мой дух в изгнанье до сих пор.

Туч не страшилось солнце, но заката

Пришла пора, пришел мой день к концу.

Делами, созерцанием богата

Была душа, встречал лицом к лицу

Во всех его я видах разрушенье;

Но до конца избег я оскверненья

И низостью я не купил похвал.

Несправедливость — в мире, но отмщенье —

За будущим; быть может пьедестал

Оно воздвигнет мне, хотя желанья

Клонились не к тому, чтобы попал

Я в список тех людей, что в лжесиянье

Купаются, и гонит их суда

Не ветер, уст изменчивых дыханье.

Их цель одна: меж тех, кто города

Оружьем брал и суд чинил неправый —

Прославиться на многие года

Истории страницею кровавой.

Флоренция, о если б я узрел

Свободною тебя, венчанной славой!

С Иерусалимом сходен твой удел,

Где плакал Он о гибнущей столице,

«Не хочешь ты!» как он не захотел.

Укрыл бы я подобно голубице

Как лютый змей, ты за любовь сторицей.

Имущество отняв, ты обрекла

Мой прах огню. Страны родной проклятья,

Вы горьки тем, кому она мила!

Для родины готов был жизнь отдать я,

Но тяжко умереть через нее,

Любя ее душой. Есть вероятье:

В грядущем заблуждение свое

Поймет она, и мне, кому судила

Чрез палача покончить бытие —

Откроется в ея стенах могила.

Но этому не быть. Пускай лежит

Мой прах — где пал. В земле, что подарила

Мне жизнь и ныне в ярости казнит,

Хотя б с отменой приговора злого —

Не будет прах разгневанный зарыт.

Там, где лишен был моего я крова —

Не надлежит моей могиле быть.

Готовую кровь для нея пролить,

И дух, противоставший искушеньям,

И гражданина, что привык служить

Ей каждым сердца верного биеньем.

Но Гвельф в закон там смерть мою возвел,

Воспользовавшись быстрым возвышеньем.

Забудется ль подобный произвол?

Флоренции скорей грозит забвенье.

О, нет, удар был черезчур тяжел

И черезчур истощено терпенье,

Чтоб сделалася менее тяжка

Ея вина и легче мне — прощенье.

И все ж моя любовь к ней глубока.

Из-за нея и Беатриче ради —

Прах Беатриче молит о пощаде,

С тех пор как он туда перенесен —

Охраною он грешным в целом граде.

Хотя порой я гневом распален,

И чудится мне гнусный враг — сражен;

Он корчится, из уст клубится пена,

И торжеством сияю я, но — нет.

Такая мысль, что я гоню мгновенно —

Нам служит Месть заменой изголовью,

Она — с неутоленной жаждой бед

Переворотом бредит лишь и кровью:

Когда мы всех затопчем в свой черед,

Вновь по главам склоненным смерть пройдет.

Не мне, Господь, Тебе — свершенье кары.

Пусть всемогущий жезл на тех падет,

Кто мне нанес жестокие удары.

Где царствовал дух возмущенья ярый,

В опасностях и в боевых трудах —

Из-за отчизны тщетно понесенных.

К Тебе, не к ней взываю я в мольбах,

Я созерцал в той славе без конца,

Что я один из плотью облеченных

Узрел при жизни — волею Творца.

Увы! Опять к земному возвращенье

Страсть едкая, тупые ощущенья,

Под нравственною пыткой сердца стук,

День без конца и ночь без сна, виденья

Пол-века крови полного и мук,

Но выносимых легче: пусть вокруг

Нет никого. Добычей волн мятежных —

Один так долго был я на скале

Отчаянья, в виду пучин безбрежных,

Минующем утес мой обнаженный.

И кто услышит голос мой во мгле?

Мне чужд народ и век мой развращенный,

Но в песне повесть дней я разверну

Никто б ея страницу ни одну

Не прочитал, когда б в моей поэме

Предательства людского глубину

Стихом не обезсмертил я. Со всеми,

При жизни выносить страданий бремя,

Томиться сердцем и вести борьбу,

Чтоб умереть в уединеньи полном.

Когда ж их прах уже истлел в гробу —

Чтоб поклониться каменным гробам

И славу расточать — глухим, безмолвным

И безучастным к ней их именам.

За славу я платил ценой громадной.

Пустых людей склоняя безпощадно

Высокий разум, взору пошляков

Являться в пошлом виде заурядно;

Скитальцем быть, когда и y волков

Лишенным быть в течение годов

С родными, домом, всеми, кто мученья

Смягчить бы мог. Как царь, живу один,

Но власти — нет, в которой возмещенье

Завидую я крыльям голубицы,

Что мчат ее чрез выси Аппенин

К волнам Арно, к пределам той столицы

Неумолимой, где с детьми она

Мне гибель в дар принесшая жена.

И видеть, знать в отчаянье безплодном,

Что жизнь мою направила судьба

Достойно мной, остался я свободным:

Изгнанника не превратят в раба.

Дух полных веры стародавних дней,

Мысль озаряла будущность людей,

Из хаоса событий вызывая

Тех образов незавершенных ряд,

Которым жизнь назначена земная;

В Израиле; их дух — на мне отныне.

Пусть как в былом — Кассандре, не хотят

Внимать и мне, пусть вопию в пустыне —

На них вина, награда же моя

Не вижу ли, что льется кровь твоя

И будет литься? Мрачные виденья

При тусклом свете факелов! И я

В их ужасе забыл мои мученья.

В ея груди найдет успокоенье,

И дух мой в речи оживет родной,

Угасшей с римской славою могучей.

Но я взамен создам язык иной —

Пыл мужества с любовным забытьем —

Все передаст он прелестью созвучий,

Подобных краскам на небе твоем;

Осуществит он гордый сон поэта

Пред ним язык других народов света —

Покажется чириканьем. Один

Я совершу — тобой гонимый — это:

Тосканский бард, изгнанник гибеллин.

Тысячелетья, как простор пучин

Лежащия, пока не взволновало

Их грозно бурь дыханье — предо мной

Из вечности плывут, но не настала

В утробе спит землетрясенья сила;

Не наступает хаос роковой,

Но жребий твой судьба уже решила.

Лишь слова одного стихии ждут:

Италия прекрасная, падет

Меч на тебя! Красой ты схожа с раем,

Что нам в тебе здесь на земле цветет.

Ужель его мы дважды потеряем?

Один вспахал, и все ж обилья краем,

Ты житницей была б Европы всей.

Твоя лазурь — прекраснейшого цвета,

Созвездия твои — других светлей.

Ты — колыбель Империи, твой Рим

Украшен данью всех монархов света,

A он — свободный был непобедим.

Алтарь — святым, героям дав рожденье,

Венчалась ты. Все, что воображенье

Себе рисует — затмеваешь ты:

Действительность прекрасней представленья.

Когда глядим с альпийской высоты

Где сосен, полных дикой красоты,

Под бурею склоняются вершины,

Все ближе увидать стремится взор

Италии цветущия долины.

Вы, горы, поступите, как они,

Вы, римляне! Живет в вас дух старинный

Тех, чьим мечом сражен в былые дни

Был Ксеркса победитель. Их могилы

Доступней Альп гряда, чем Фермопилы,

И для пришельца легче ль переход?

Иль сами вы для чужеземной силы

Свободным оставляете проход?

Природа здесь преграды создает,

И недоступны стали бы границы,

Но воины ей помогать должны,

Тогда падут пришельцев вереницы.

Где матери борцам дают рожденье,

Не в той земле, где трусы рождены.

Для них ничто — все в мире укрепленья,

И безопасней норка червяка —

Людских сердец. Доселе есть войска

В Авзонии, чтоб поражать насилье,

Есть руки и сердца в ней, но пока

Раздор в ней сеет горе в изобилье —

Прекрасная, давно в своем безсилье

Надежд гробницей ты наречена,

Меж тем ту цепь, что наложил гонитель —

Одним ударом ты порвать властна,

Встают между твоими и тобой

Сомненье и раздор — твой победитель.

Но для того, чтоб не была рабой,

Чтоб оградить нам Альпы от вторженья

Сынам твоим лишь нужно Единенье.

Из бездны зол — безсмертных в жизни нашей:

Являющихся грозной гнева чашей,

Что льется, наполняясь без конца —

Все-ль передам, что видел вещим оком?

Ту летопись, что сокрушит сердца —

Ни на море. Слова ея горят

Превыше солнц и звезд в краю далеком:

Развернутый, как стяг y горных врат —

Кровавый свиток зол неисчислимых,

И отголоски будят в серафимах

Земные наши стоны; вопиет

Кровь сыновей Италии гонимых

К Всесильному подателю щедрот;

Приведены — их стон к нему дойдет.

A я — твое ничтожное созданье,

Я — прах земной, безсмертьем приведен

К сознанию и полноте страданья.

Тот, кто боится бури дуновенья —

Тебе, мой край, да будет посвящен

Звук каждый скорбный лиры и — прозренье

Грядущого, что свыше мне дано.

Прости! Твой жребий ныне суждено

Мне предсказать, затем я умираю,

Его не видеть — мне разрешено.

По воле духа, истину вещаю

Я над тобой слезами истекаю.

Но прежде чем за горестную ткань

Твоих печалей вновь примусь — в унылой

Ночи твоей пусть, пробивая грань.

Красой безсмертной, созданной резцом —

Украсится навек твоя могила.

Из недр ея — создания венцом

Пускай умы возстанут мировые;

Чревата будь, они — тебе родные,

Как-лето — небесам твоим. И тот,

Кто страны покорил себе чужия,

Кто имя миру новому дает —

И вся твоя награда — их почет,

Для них, не для тебя — их возвышенье.

Как? Слава — им? Позор — тебе одной?

Славней их тот, кто даст освобожденье:

Чело твое венчает он короной,

Измятой ныне варваров рукой,

Блеснет твой день красою обновленной,

Твой хмурый день, что тучей омрачен

Ее вдыхает тот, кто умален

Неволею, чей дух — в тюрьме позорной.

Сквозь вековую скорбь, что небосклон

Здесь облекла затменья тучей черной —

И те певцы проложат путь просторный —

Что мне во след пойдут моей тропой.

Их вдохновят все те же небосводы,

Что вдохновляют птиц в глуши лесной,

И так же сладкозвучна. Запоет

Кто — песнь любви, иные — песнь свободы.

Но с ней свершат орлиный свой полет,

Чтоб солнце взором увидать орлиным —

Чтоб дань похвал возвышенных принесть

Там на земле ничтожным властелинам.

Изобличит речей фальшивых лесть

Стыд гения: он — красоте подобен —

И так же торговать собой способен.

К тирану гостем кто вступил в чертог —

Тот цепь надел: борцом быть не способен,

Рабом он стал, переступив порог,

В безсилье духа разум изнемог.

Нельзя вблизи сидящих на престоле

Стоять певцу, страшиться слов своих

И угождать он должен поневоле.

Чтоб услаждать правителей досуги

Он сокращать в другом обязан стих,

Но воспевать подробно их заслуги,

Сам измышляя повод к похвалам —

Так — связан, к льстивым присужден речам,

Боится он дать волю мыслям честным:

Изменою они б явились там,

Подобные мятежникам небесным.

Чтоб истина путем не вышла тесным.

Но в длинном сочинителей ряду

Появится один поэт, мне равный,

Он примет за любовь мучений мзду,

Он обезсмертит слезы, и ему

Свободы песнь венец дарует славный.

И два других — сильнейших по уму

Близ народятся, и вражду окажет

Пока их прах близ моего не ляжет.

Песнь первого откроет мир чудес,

О подвигах дней рыцарства разскажет.

Его мечта — блеск радуги, с небес

Где мысль окрылена — там перевес

Над нею не одержит утомленье.

На крылышках, как дивный мотылек,

Порхает радость вкруг его творенья.

Мечтой прозрачной он неуловимо.

Другой, чей дух печален и глубок,

Нам воспоет судьбу Иерусалима,

Где за Христа лилась кровь христиан.

В краю, где протекает Иордан —

Он воскресит, борьбы ожесточенье

И ту победу, что одержит стан

Борцов Христовых, ада ухищренья,

Пока не развернется с возвышенья

Там стяг священный Красного Креста,

Где первый крест алел в крови Христовой,

Что ради нас была им пролита.

Свободу, даже славу; плен его

Молвою изворотливой дворцовой —

Приютом назовется: для того,

Чтоб оградить безумного поэта

Что ждет певца, кем Божья рать воспета,

Венчанного Христом. Я присужден

Решением Флоренции совета

Лишь к смерти иль изгнанью. Заключен

Удел тягчайший! Незаслужен он.

Я наносил моим врагам удары,

На мир с любовью он поднимет взор,

И обезсмертят дивной лести чары

Правителей. Поэт с душою нежной —

Чем вызовет подобный приговор?

Полюбит он? Но страстью безнадежной —

И без живой могилы — пытка в ней.

И рыцарства певец, не мало дней

В лишеньях проведя, умрет в кручине,

Оставив миру и стране своей,

Что не скорбела при его кончине —

Тех, кто поймет души его святыни.

Двойным венцом венчаться суждено

Отчизне их. Чрез все олимпиады,

Меж тех, кому безсмертие дано,

Подобных двух имен. Ужель такой

Под солнцем ждать могли они награды?

Еозвышенная мысль, огонь святой,

И трепет тот, что одухотворяет

Все то переживать их заставляет,

Что есть и что мечтает видеть взор —

Конца такого-ль ждать их подобает?

Ужели и в грядущем бурь напор

Из вещества нежнейшого — убор

Тех райских птиц, оне спешат в селенья

Родимые; вредна земная мгла

Для крыльев их, и смерть иль униженье —

Бывает мысль; отчаянье и страсти,

Подобно хищным птицам без числа,

Помчатся вслед, готовя ей напасти

Едва она замедлит свой полет,

Когда она опустится с высот.

И будет тот лишь неприкосновенен —

Кого сломить ничей не может гнет,

Кто борется с собою — дерзновенен.

Что в мире не совсем обыкновенен.

И если бы таким я стать успел,

Я более гордиться был бы вправе,

Чем если б мной достигнут был предел,

Но ближе-ль к небу Альпы, чем жерло,

Дающее исход ужасной лаве?

То пламя, что сияет так светло —

Горит в груди вулкана распаленной,

Огонь, излившись лавой раскаленной

В теченье ночи ужаса, — опять

Стремится в мрак геенны разъяренной,

В тот ад, где вечно должен обитать.

Поэты есть — быть может — с даром высшим,

Которые не пишут ничего,

Они не передав созданьям низшим

Ни чувств, ни дум своих, и божество

Здесь не изведав славы торжество.

Но тех они счастливей, что разладом

Унижены их собственных страстей

И слабостей честолюбивых рядом —

Изранены жестоко. Есть не мало

Неведомых поэтов средь людей.

Поэзия—не жажда-ль идеала,

Дух творчества, избытком нарожден

Быть Прометеем новым осужден.

Огонь с небес он похищает снова,

И коршуном терзаем, пригвожден

В цепях к скале y берега морского,

Вознагражден страданьем он сурово.

Да будет так: мы стерпим,—перевес

В ком дух берет, кто одухотворенным

Из уз плотских к сознанию воскрес —

Свой замысел — становится певцом.

В лице, лучом искусства озаренном,

Изваянном художника резцом —

Поэзии не меньше, чем в твореньи

Один мазок живит произведенье

И обоготворяет полотно,

Пока такой красою без сравненья

Не заблистает — обожествлено

Что людям в грех не будет вменено

Склонять чело к подножию кумира.

Мысль, образы, что мыслью рождены —

Что большее нам даст поэтов лира?

Художнику; под гнетом осуждений

Чело он клонит: тесно сплетены

Между собой отчаянье и гений.

Искусство той достигнет высоты

И Апеллеса полных красоты —

Создал разцвет искусства незабвенный.

Средь разрушенья — формы и черты,

Дух греческой красы, столь совершенной —

Дух Рима в той работе вдохновенной,

Созданьи римских рук. В прах не падет

Там Пантеон, стоящий горделиво,

Как здесь главу храм новый вознесет,

Величьем превзойдет он каждый храм,

Все в мире племена благочестиво

Колена для молитв преклонят там,

И сложат гнет грехов своих y входа,

A гений тот, строитель смелый свода,

В искусстве — властелин: резцом своим

Вожля ли он еврейского народа,

Что мог повелевать волнам морским,

Он Страшен Суд напишет, или им

Создастся храма дивного громада

Невиданной красы, я — гибеллин,

Кем пройдена загробных царств триада,

Источником явлюсь тех вдохновений!

Век, что предвижу я в дали годин,

Средь звона стали, грохота сражений —

Он назовется веком красоты.

Поднимется до гордой высоты,

Как кедр среди пустынного простора;

Шлют небу фимиам его листы,

Издалека заметен он для взора.

Земной монарх от крови и раздора

Здесь отдохнет средь статуй и картин.

Над ним, губившим красоты созданья —

На миг искусство будет властелин,

Признательностью введено в обман,

И обезсмертит тех существованье,

Кто им лишь. забавлялся, как тиран,

Кто гения таскать заставил грузы,

Кто наложил на труд и душу узы,

Трудящийся для родины своей —

Бедняк, но он свободен; кто же музы

Своей плоды готовит для царей,

Что ждет подобострастно y дверей,

Нарядный, сытый и низкопоклонный.

О, Власть, которой все вдохновлено,

Покорно все, ужель он — наделенный

Правителям и с виду величаво,

Но свойств твоих небесных лишено,

Ужели он, поправ пятой кровавой

Главы людей, бывает убежден,

И те, кто славой был усыновлен,

Кого сияньем озаряет гений,

Носители прославленных имен —

Они иль жить должны среди мученья,

Заметней — их клеймо, цепь —драгоценней.

A если им и суждено судьбой

Возвыситься, не зная искушений,—

Терзаются они страстей борьбой.

Снесла ты кров мой — я тебя любил,

Но месть моих стихов, яд оскорблений,

Что долго я с проклятьями копил —

Переживут все то, что дорогого

И даже то, что самого есть злого

Из зол земных: тиранов мелких гнет.

Порой и демагог царит сурово

С той разницей, что раньше он падет.

Оно — греха и смерти гнусный плод,

В жестокости, трусливости тирана,

В насильях, что рождает произвол —

Вождь партии — лишь брат родной султана

Флоренция, томяся одиноко

Мой дух, забыв о тьме обид и зол,

К тебе давно стремился издалека.

Изгнанье — худший плен; моря, холмы

A целый мир — подобием тюрьмы,

Нас разлучившей с той страной единой,

Которую — как ни страдали б мы,

Но увидать мы жаждем пред кончиной.

В изгнании томившийся кручиной —

Когда найдет средь душ родных покой,

Меня оценишь ты, но прах далекий

В тебе заменят урною пустой.

«Что сделал я тебе, народ жестокий?»

Ты всякой злобы превзошел предел.

Как гражданин, стоял я вне упрека,

В войне и мире твой деля удел,

И на меня ты возстаешь жестоко.

Преграды я: умру я одиноко;

Для избранных в грядущем бедствий ряд

Лишь вещее мое предвидит око.

Взываю к тем, что слышать не хотят,

Вмиг истина не поразит их взгляд,

И прав пророк окажется в могиле.

В своей красе и юности лишь слово

Ср. письмо Байрона к графине Гвиччиоли, от 25 авг. 1811″ г.: «В этом слове, прекрасном на всех языках, но в особенности на вашем Amor mio — заключена вся моя жизнь, до гроба и за гробом». Ср. также «Беппо»,

Я имел в виду Кассандру Ликофрона.

«Кассандра» Ликофрона, одного из представителей поэтической «Плеяды», украшавшей двор царя Птоломея Филадельфа (III в. до Р. X ), ямбический монолог в 1474 стиха, в котором Кассандра пророчествует о падении Трои и о разных других исторических событиях до царствования Александра Великого включительно. Байрон, вероятно, читал эту поэму в переводе Филиппа Иорка, виконта Бойстона, изд. в Кембридже в 1806 г.

«Чайльд-Гарольда» переведенную на итальянский язык».

Переводчиком был Микеле Леони, «Жалобу Тасса (1818—1819). «Padre Alighier».

У Альфиери есть сонет на могилу Данте, начинающийся стихом:

О gran Alighiеr, se dal ciel miri.

«До сих пор не установлено, что собственно означает] аллегория первой песни Jnferno».

На пустынном холме поэт встречает пантеру, льва и волчицу. Эти образы, внушенные, по всей вероятности, словами пророка Иеремии (V, 6): «Сего ради порази их лев от дубравы, и волк даже до домов погуби их, и рысь бдяше над градами их», с давняго времени толковались символически: пантера — как изображение похоти, лев гордости, волчица скупости, соответственно трем возрастам: юности, зрелости и старости. Позднейшими комментаторами указывалось также политическое значение этих трех символов: пантера могла означать Флоренцию, с ея партиями «белых» и «черных», лев — Францию, а волчица — партию гвельфов. Граф Джиованви дельи Анджелини, в своем «Разсуждении о первой и главной аллегории в поэме Данте» (Болонья, 1819—1821), признает в этих образах двойной символизм маркетти был лично знаком с Байроном.

Я был, когда ты сутью помышлений

«По словам Боккачио, Данте был влюбленным гораздо раньше, чем сделался воином, и его страсть к Беатриче, которую он обезсмертил в своих стихах, началась в ту пору, когда ему шел всего девятый, а ей — восьмой год от роду. Говорят, что они в первый раз встретились на празднике в доме ея отца, Фолько Портинари. Впечатление, произведенное ею на восприимчивое сердце поэта, нисколько не ослабело с ея смертью, случившейся 16 лет спустя». (Кэри).

Флоренция! О, если б я узрел

«Ср. сонет Данте: «Изгнание свое считаю я за честь», где он говорит, что Справедливость, Великодушие и Умеренность изгнаны из среды людей и ищут себе приюта у Любви, которая обитает в его сердце. (Прим. Байрона).

Имущество отняв, ты обрекла мой прах огню.

«Ut si quispraedictorum ulletempore in fortiam dicti communis pervenerit, «, второй приговор Флоренции против Данте и 14-ти лиц, осужденных вместе с ним. Латынь достойна этого приговора, (27 января 1302 г. Данте был приговорен к штрафу в восемь тысяч лир и к двухлетнему изгнанию; в случае неуплаты штрафа, его имущество должно было подвергнуться конфискации. 11 марта того же года он был снова приговорен к наказанию, которому подвергались только самые отчаянные злодеи. Декрет о том, что Данте и его товарищи по изгнанию должны быть сожжены, если попадутся в руки своих врагов, открыт только в 1772 г. графом Лодовико Саниоли. См. Тирабоски, где этот документ приведен вполне)». (Прим. Байрона).

. к пределам той столицы

Осталася, чьей злобе нет границы,—

Мне гибель в дар принесшая жена.

«Эта дама, по имени происходила от одной из самых могущественных гвельфских фамилий, Довати. Корсо Донати был главным противником гибеллинов. Джианноццо Манетти говорит о ней, что она была «слишком угрюма, подобно тому, как пишут о Ксантиппе, супруге философа Сократа». Но Лионардо Аретино выражает неудовольствие на Боккачио за то, что он в своей биографии Данте сказал, что литературным деятелям не следовало бы жениться. Боккачио, говорит он, в данном случае теряет терпение и уверяет, что женитьба несовместима с научными занятиями; он забывает, что Сократ, один из благороднейших философов, когда-либо живших, имел жену и детей и занимал оффициальные должности в своей родной республике; что Аристотель, который, и пр. и пр. имел в разное время двух жен и несколько сыновей и был очень богат. Марк Туллий и Катон, и Варрон, и Ceнека также были женаты , и пр. (Le Vite di Dame» etc. Fir. 1677, pp. 22, 23). Замечательно, что все примеры, так добросовестно приводимые у Лионардо, за исключением одного только Сенеки, да еще, может быть, Аристотеля, выбраны не особенно удачно. Теренция, жена Туллия, и Ксантиппа, жена Сократа, вовсе не содействовали благополучию своих мужей и развитию их философии; Катон развелся с женою; о жене Варрона мы ничего не знаем, а o жене Сенеки знаем только, что она готова была вместе с ним умереть, но но исполнила этого намерения и пережила мужа на много лет. Но Лионардо говорит, что человек, по мнению всех философов, есть животное гражданственное (animale civile) и отсюда заключает, что важнейшим доказательством «гражданственности» этого животного является «супружество, служащее к умножению отечественного населения». (Прим. Байрона).

«Ни в Божественной Комедии, ни в других сочинениях Данте нет ничего, что подтверждало бы общее мнение о несчастливом браке поэта. Предполагали. что он намекал на свою жену в § 36 «Новой Жизни» где он говорит о молодой и прекрасной даме, смотревшей на него из окна взором, полным сострадания, и в «Пире» (II, 2, 7), где он вспоминает о своей благородной даме, которой он готов был служить более ради ея любезной доброты, нежели по собственному выбору; но с этими предположениями трудно согласиться. Равным образом, нет вы малейшого основания утверждать, что в словах, вложенных поэтом в уста Якопо Рустикуччи: «меня сгубила злобная жена» (Ад, XVI, 45), заключается намек на личные обстоятельства самого Данте. Но для Байрона, как и для Боккачио, «желание было отцом мысли», и оба были очень довольны возможностью указать на Данте, как на жертву неудачного брака». (Кольридж).

Карл IV, коннетабль Бурбонский, граф Монлансье, был убит при взятии Рима, 6 мая 1527 г. «Его смерти не погасив пыла нападающих, напротив, еще более их воспламенила, и они, потеряв около тысячи человек, все-таки ворвались в город и опустошили его. Произведенный солдатами разгром был ужасен, а захваченная ими добыча просто невероятна».

Пустыни океан Камбиза поглотил с его дружиной.

«Камбиз, второй царь персидский, царствовавший от 529 до 522 г. до Р. Х., послал войско против аммонитян — и оно погибло в песках пустыни».

Сынам твоим лишь нужно единенье.

«Пророчество Данта» было начато и окончено раньше, чем Байрон увлекся делом освобождения Италии и окончательно примкнул к движению карбонариев; но его дружба с семьею Гамба, начавшаяся со времени его переселения в Равенну, в 1819 г, должна была мало по малу втянуть его в атмосферу политического недовольства и возмущения. Год спустя, 16 апреля 1820, он писал Муррею: «У меня есть еще и другая причина желать, чтобы вы поторопились: это — то брожение в Италии, которое скоро, вероятно, прекратит всякую безопасность сообщений. Если итальянцы позволят, так я останусь здесь посмотреть, что из этого выйдет. Я думаю, будет очень интересно видеть, как итальянцы погонят варваров всех национальностей назад, в те берлоги, откуда они пришли. Я долго жил с ними и чувствую к ним больше привязанности, чем к какой-либо иной нации в мире; но им не хватает единения «.

Кто страны покорил себе чужия.

«Александр Пармский, Спинола, Пескара, Евгений Савойский, Монтекукколи». (Прим. Байрона).

Ѵ снять осаду Парижа и пр. Амброджио, маркиз ли Спинола (1509—1630), родом мальтиец, в 1602 г. поступил на испанскую службу, в 1604 взял Остенде, и пр. Фернандо Франческо дальи Авалос, маркиз Пескара (1496—1525), в 1521 г. взял Милан, сражался при Лоди и пр., был ранен в битве при Падуе. Он был мужем Виттории Колонны и, находясь в плену в Равенне, написал несколько стихотворении в ея честь. Франсуа-Евгений, принц Савойский (1663—1736), нанес поражения французам при Турине в 1706 г. и при Мальплакэ (вместе с Марльбро) в 1709 г., победил турок при Петервардейне, в 1716 г., и пр. Раймондо Монтекукколи, родом из Модены (1608—1680), разбил турок при Сен-Готарде в 1664 г., а в 1675—76 гг. командовал на Рейне и превзошел Тюренна и Конде.

Кто имя миру новому дает.

«Колумб, Америко Веспуччи, Себастиан Кабот». (Прим. Байрона).

Венецианец Себастиан Каботто (1477—1557) в июне 1497 г. открыл берега Лабрадора.

К тирану гостем кто вступил в чертог,

«Стихи из греческой трагедии, которые произнес Помпей, прощаясь с Корнелией (дочерью Метелла Сципиона и вдовою П. Красса), когда он садился в лодку, в которой он был затем убит». (Прим. Байрона).

Появится один поэт, мне равный.

Петрарка [Данте умер 14 сентября 1321 г. когда Петрарке (род. 20 июля 1304) шел 18-й г.].

Песнь первого откроет мир чудес.

«Историческия события можно с известною уверенностью облекать в форму пророчества, но критическия мнения «пророка» совсем иное дело. Живи Байрон полу-столетием позже, он не поставил бы Тассо и Ариосто выше Петрарки». (Кольридж)

Мельчайшого из живших до сих пор

Альфонсо д’Эсте II, герцог Феррарский. См. выше, введение и примечания к «Жалобе Тасса».

Конца такою ль ждать им подобает?

«Для чего следовать возмутительному и слишком обычному приему оценки превосходных талантов Тассо и Ариосто, противопоставляя их друг другу? Читатель! Если вы уже имели удовольствие прочесть последнее произведение музы лорда Байрона, то как должны были вы восхищаться тем удивительно прекрасным и трогательным изображением двух безупречных поэтов, которое находится в конце третьей песни ««! Здесь они сравниваются между собою без этого возмутительного противопоставления или превознесения одного на счет другого, и характеризуются с такою истинно дантовскою силою стиха, выражений и чувства, не взирая на все несходство нашего языка и привычного способа мыслить и выражаться, — что кажется, будто эта характеристика внушена гением самого недостижимого Данте». (Лорд Гленберви).

Там Пантеон, стоящий горделиво,

Как здесь главу храм новый вознесет,

Микель-Анджело на 72-м году своей жизни был назначен, по повелению папы Павла III, строителем собора св. Петра. Он отступил от плана прежняго строителя, Браманте, и заявил, что воздвигнет «Пантеон в воздухе». Окружность этого Пантеона была построена еще при его жизни, но купол оставался незаконченным более 24 лет после его смерти, и только в 1590 г., при паве Сиксте V, собор был вполне достроен. Шар с крестом на вершине купола поставлены в 1593 г.

Вождя ли он еврейского народа

Он Страшный Суд напишет.

Статуя Моисея в монументе Юлия II, в церкви св. Петра в узилище, и «Страшный суд» в сикстинской капелле.

Источником явлюсь тех вдохновений.

«Я читал где-то (а может быть, я ошибаюсь, потому что не могу припомнить, где именно я читал), что Микель-Анджело так любил Данте, что иллюстрировал всю «Божественную Комедию»; но книга, в которой находились эти рисунки, погибла во время кораблекрушения». (Прим. Байрона).

«Божественной Комедии» в лист, с комментариями Ландино, и что на широких полях этой книги он нарисовал, пером и карандашом, разные сцены из поэмы. Эта книга перешла впоследствии к Антоние Уонтанти, флорентинскому архитектору и скульптору, который, будучи назначен строителем собора св. Петра, поехал в Рим, а свои вещи отправил на корабль в Чивита-Веккия. Но время этого переезда корабль с багажем Монтанти, среди которого была и упомянутая книга, потерпел крушение и погиб со всем своим грузом.

И обезсмертить тех существованье,

Кто им лишь забавлялся, как тиран.

«Вспомните отношения к Микель-Анджело папы Юлия II и невнимание, оказанное ему Львом X. (Прим. Байрона).

«Юлий II, вступив на престол, тотчас же окружил себя гениальными людьми, и Микель-Анджело был в числе первых, кого он призвал к своему двору. Папа был к нему лично весьма расположен и с дружескою простотою беседовал с ним обо всем, а не только о скульптуре; для того, чтобы художник мог часто и без всяких неудобств приходить к нему, он приказал построить крытый мост между Ватиканом и студией Микель-Анджело, так что последний мог проходить во дворец, но будучи никем замеченным. Но вот, однажды, придя туда утром, Микель-Анджело был грубо остановлен часовым, который сказал ему: «Мне приказано вас не пускать». Возмущенный этою ничем не вызванною немилостью, Микель-Анджело велел передать папе, что «на будущее время, если он понадобится его святейшеству, то пусть поищут его в другом месте». Придя к себе домой, он приказал слугам сейчас же продать все имущество и следовать за ним во Флоренцию, а сам в тот же вечер уехал и не останавливался до тех пор, пока не прибыл в Тоскану. Папа послал в погоню за ним пятерых курьеров, но они настигли его только уже за пределами папских владений. Несколько месяцев спустя, он, однако же, помирился с папой в Болонье. Когда Микель-Анджело вошел в комнату, где назначена была аудиенция, паиа сперва посмотрел на него недружелюбно и приветствовал его только после некоторого молчания. «Вместо того, чтобы придти к нам», сказал он, — «ты, кажется, ждал, пока мы придем к тебе, Микель-Анджело отвечал почтительно, что он слишком живо почувствовал обиду, нанесенную ему незаслуженным невниманием, и теперь надеется, что его святейшество простит ему то, что между ними произошло. Тогда папа преподал ему свое благословение и возвратил ему свое расположение. Все царствование Льва X было пробелом в жизни Микель-Анджело». (Дуппа).

С своем «Пире» Данте в очень трогательных выражениях говорит о своем изгнании и o сопровождавших его лишениях и скорбях. «О, если бы Создателю угодно было, чтобы я никогда не нуждался в этом оправдании, чтобы ни другие люди не причиняли мне зла, то я сам не подвергался незаслуженному наказанию, я разумею наказание изгнанием и нищетою. Гражданам прекраснейшей и знаменитейшей дочери Рима, Флоренции, угодно было изгнать меня из ея любезнейшого лона, где я родился и воспитался и провел половину своей жизни и где я всем сердцем желал бы успокоить свой возмущенный дух и окончить свои дня. Таким образом, я скитался почти по всем местам, где звучит наша речь, — скитался чужим, почти нищим, против своей воли выставляя напоказ раны, нанесенные мне судьбою, которые слишком часто вменялись в вину страждущему. Я поистине был кораблем без кормила и паруса, который носился по разным пристаням и к разным берегам по воле жестокого ветра печальной бедности; оттого-то я и казался низким в глазах многих людей, которые, при несколько лучших обстоятельствах, может быть, составили бы обо мне иное мнение».

В тебе заменят урною пустой,

Спит Данте в отдаленьи, и пр.

Что сделал я тебе, народ жестокий?

«Много раз писал он, говорит Лионардо Аретино, не только к отдельным гражданам республики, но и ко всему народу. и, между прочим, одно довольно длинное послание, начинающееся словами: «Popule mi quid feci tibi?»

признает свою виновность и будет просить у республики прощения. В ответ на это Данте написал одному монаху, своему родственнику, следующее: «Из письма вашего полученного мною с должным уважением и признательностью, я усматриваю, как много вы заботитесь о моем возвращении на родину. Я тем более вам благодарен, что изгнанники редко находят друзей. Но, по зрелом обсуждении, я должен обмануть ожидания малодушных людей и уверен, что ваше безпристрастие и разсудительность одобрят мое решение. Племянник мой и ваш написал мне, что подтверждается также и некоторыми другими моими друзьями, что в силу декрета касательно изгнанников мне разрешается возвратиться во Флоренцию при условии, что я уплачу известную сумму денег и подчинюсь унижению просить и получить прощение; в этом условии, отец мой, я усматриваю два предложения смешных и дерзких. Я говорю, конечно, о дерзости тех людей, которые мне это предлагают, ибо в вашем письме, внушенном благоразумием и осторожностью, ничего подобного нет. Разве такое приглашение возвратиться на родину может считаться почетным для Данте, после того, как он прострадал в изгнании почти пятнадцать лет? Этим ли желают вознаградить его за невинность, известную всему миру, за все труды и тягости непрерывных литературных занятий? Человек, близко знакомый с философиею, не может обнаружить душевной низости, свойственной ничтожным невеждам, и покрыть себя позором, предавая себя чужой воле как бы закованным в цепи. Человек, громко вопиющий о справедливости, не может вступать в подобные соглашения с своими преследователями. Нет, отец мой, не этот путь должен привести меня к возвращению на родину. Но я вернусь немедленно, если только вы или кто иной откроете мне путь, не предосудительный для славы и чести Данте. Если же таким путем мне нельзя будет вернуться во Флоренцию, то я никогда туда не вернусь. Что же? Разве я не могу повсюду наслаждаться зрелищем солнца и звезд? Разве я лишен возможности в любом уголке поднебесной искать о созерцать утешительные и прекрасные истины, не делая себя обезславленным или даже опозоренным в глазах флорентинского народа и республики? В куске хлеба, надеюсь, нуждаться я не стану».

Но изгнанник еще долго терпел суровую нужду. Он умер в 1321 г., в Равенне, в доме своего покровителя, Гвидо Новелло да Полента, который засвидетельствовал свое уважение к поэту великолепными похоронами и приказал воздвигнуть ему памятник. Флорентинцы слишком поздно сознали свою вину перед Данте. В начале XV столетия они стали добиваться возвращения во Флоренцию останков поэта; но жители Равенны не соглашались на их ходатайства. Безуспешны были также и все позднейшие переговоры об этом предмете, ведомые флорентинцами под покровительством папы Льва X и при деятельном посредничестве Микель-Анджело.

Видео:9 КРУГОВ АДА | ДантеСкачать

Пророчество Данте

«Пророчество Данте» – великолепная поэма знаменитого на весь мир английского поэта Джорджа Байрона (англ. George Noel Gordon Byron, 1788 – 1824).*** Автор говорит устами великого итальянского поэта Данте Алигьери. Данте предупреждает своих соотечественников о предстоящих бедствиях, ожидающих Италию, призывает к объединению, а также рассуждает о поэтическом искусстве и о поэтах, которые прославят имя Италии. Из-под пера лорда Байрона вышли такие произведения, как «Абидосская невеста», «Мазепа», «Дон Жуан», «Оскар Альвский», «Беппо», «Корсар», «Шильонский узник», «Лара». Джордж Гордон Байрон считается символом европейского романтизма, «Прометеем нового времени». В творчестве этой загадочной личности пессимизм и мотивы «мировой скорби» удивительным образом сочетаются со свободолюбием и революционным духом. Его произведения переведены на многие языки мира и уже несколько веков продолжают покорять сердца читателей.

Во время одного посещения Равенны, летом 1819 года, автору подали мысль написать после того, как он вдохновился заточением Тассо, и что-нибудь на сюжет изгнания Данте, гробница которого составляет главную достопримечательность Равенны и в глазах жителей города, и для приезжающих туда иностранцев.

Я последовал этому совету и результатом является нижеследующая поэма из четырех песней, написанных терцинами. Если эти песни будут поняты и заслужат одобрение, то я предполагаю продолжить поэму дальнейшими песнями и довести ее до естественного конца, т. е. до событий нашего века. Читателю предлагается предположить, что Данте обращается к нему в промежуток времени между окончанием Божественной Комедии и своей смертью — незадолго до нее, и пророчествует о судьбах Италии в следующие века. Составляя этот план, я имел в виду Кассандру Ликофрона и пророчество Нерееу Горация, также как и пророчество Священного писания. Поэма написана стихом Данте, еerza rima, кажется еще никем не введеннным в наш язык, за исключением быть может м-ра Гэлее (Haylay); но я видел только один отрывок его перевода, приведенный в примечаниях к Калифу Ватеку. Таким образом, если я не ошибаюсь, эта поэма представляет собой метрический эксперимент. Песни коротки; они приблизительно такой же длины, как песни поэта, от имени которого я говорю — по всей вероятности напрасно заимствовав у него его имя.

Одна из неприятностей, выпадающих на долю современных авторов, заключается в том, что трудно для поэта, составившего себе некоторое имя — хорошее или дурное — избежать переводов на другой язык. Я имел счастье видеть четвертую песнь Чайльд-Гарольда переведенную на итальянский язык стихом, называемым versi sciolеi; это значит, что поэма, написанная спенсеровскими строфами, переведена была белыми стихами с полным пренебрежением к естественному распределению стихов по смыслу. Если бы и настоящая поэма, в виду ее итальянского сюжета, подверглась той же участи, я бы попросил итальянского читателя помнить, что если мое подражание великому «Padre Alighier» и не удалось, то ведь я подражал тому, что все изучают, но не многие понимают. До сих пор не установлено, что собственно означает аллегория первой песни Inferno, если не считать, что вопрос окончательно разрешен остроумным и вполне правдоподобным толкованием графа Маркети.

Итальянский читатель уже потому может простить мне неудачу моей поэмы, что вероятно не был бы доволен моим успехом; ведь итальянцы из вполне понятного национального чувства очень ревниво оберегают единственное, что у них осталось от прежнего величия — свою литературу; в теперешней ожесточенной борьбе между классиками и романтиками они очень неохотно разрешают иностранцу даже преклоняться или подражать им, и стараются опорочить его ультрамонтанскую дерзость. Я вполне это понимаю, зная, что сказали бы в Англии об итальянском подражателе Мильтону или если бы перевод Монти, Пиндемонте или Ариччи ставился бы в пример молодому поколению, как образец для их будущего поэтического творчества. Но я вижу, что отклонился в сторону и обращаюсь к итальянскому писателю, когда мне следует иметь в виду английских. Но будет ли их много или мало, a я должен им откланяться.