Обед силен что это значит словосочетание (5 видео) | Русский язык. Правила написания

Видео:Что такое словосочетаниеСкачать

«Обед силён»,

«Обед силён!» – с этими словами князя Юрия Долгорукого связывают первое упоминание о древней Москве. Именно так воскликнул князь, увидев изобиловавшие всяческими яствами столы, накрытые по его просьбе в честь союзника Москвы Святослава Новгород-Северского. Это был настоящий пир на весь мир! Одному только перечислению блюд, украшавших тот стол, в летописи посвящено несколько страниц…

В истории русской культуры еда играет особую роль. Сохранилось множество различных рецептов блюд, названий, описаний способов подачи их гостям. Вспоминая произведения русских литературных классиков И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, И. А. Бунина, встречаем иногда длинные, а порой совсем небольшие, но всегда очень «вкусные» описания обедов и ужинов героев романов и рассказов. Даже в русской музыке можно найти съестную тему. Чего только стоит замечательная сцена с пиром князя Галицкого в опере А. П. Бородина «Князь Игорь» или изящный танец новогодних сладостей в балете П. И. Чайковского «Щелкунчик».

Еда становилась темой творчества и для многих русских художников. Первые натюрморты с участием цветов и фруктов начали появляться в стенах петербургской Академии художеств ещё в 18 столетии. Именно тогда был создан специальный учебный класс – «Класс цветов и плодов», в котором студенты учились рисовать и писать разнообразные дары природы. Полагалось, что это умение может сослужить художнику пользу в создании полотен на исторические и мифологические темы, которые в те далёкие времена были главными в живописи. Жанр натюрморта очень долгое время считался «низшим», и потому русская живопись почти не знает отдельных картин, посвящённых еде, как, скажем, у голландских и французских художников. Однако как мотив, часть творческого замысла еда часто присутствует в творениях русских мастеров.

Одна из самых ранних картин о еде – это «Крестьяне за обедом» И. Ерменёва. Простые люди часто становились героями полотен этого художника, потому и здесь мы видим нехитрую сценку из жизни крестьян: собравшись за большим столом, семейство обедает, черпая похлёбку из общей глубокой пиалы, рядом с которой лежит круглая буханка тёмного хлеба. Конечно, автора больше волновало само изображение крестьян, а их трапеза стала только поводом.

Исключением из строгих академических правил стало искусство замечательного русского художника И. Хруцкого. Вопреки общепринятым взглядам, он стал истинным и единственным мастером «съедобного» натюрморта! И даже удостоился за это высокого звания академика живописи. Проникшись голландской традицией изображения плодов, цветов, битой дичи, Хруцкий решает изменить положение этого жанра на родине. Поначалу строгая художественная общественность даже не хотела видеть имени Ивана Хруцкого на выставках. Работы художника, представлявшие удивительные по красоте овощи, фрукты и цветы, нещадно выдворялись из выставочных залов. Хоть произведения этого мастера и были не по душе академической профессуре, не понравиться обычным людям его натюрморты просто не могли. Хруцкому заказывали картины для украшения интерьеров домов, подарков родным. Ведь в доме всегда милее натюрморт с цветами и яблоками, нежели глубокомысленный мифологический сюжет. Популярность Ивана Хруцкого неуклонно росла, и коллеги наконец стали к нему так же благосклонны, как и зрители.

Еда становится и темой для многих острых юмористических картин-сценок художника П. Федотова. Одним из самых ярких его произведений можно назвать «Завтрак аристократа». Художник предлагает нам посмеяться над молодым дворянином, так неразумно тратящим и своё состояние, и, пожалуй, саму жизнь. Обернувшись на стук в дверь, одетый в роскошный шёлковый халат и шаровары юноша стыдливо прикрывает книгой… кусок обычного ржаного хлеба! Хотя здесь же, на стуле, аккуратно разложены программки дорогого ресторана, на одной из которых крупными буквами читаем: «Устрицы». Таким образом наш герой старается произвести впечатление на своего визитёра, которого на самом-то деле он принимает на пустой желудок!

Фольклорностью, обрядовостью дышит произведение «Смотрины невесты». Центром картины становится изображение пышно накрытого стола, за которым и происходит самое главное: стоящую по другую его сторону девушку представляют сватам. Считалось, что чем лучше сваты будут накормлены, тем быстрее состоится семейная жизнь невесты.

Как особый жанр хочется рассматривать произведения русских художников на чайную тему. Что и говорить, этот чужеземный напиток в нашей стране прижился настолько хорошо, что стал частью русской культуры, нашей доброй привычкой. Чай согревает не только тело, но и душу. И пьют его в России в любое время дня, года и в любом месте. Так, «Утренний чай» В. Маковского рассказывает нам о пожилой городской чете, начинающей свой день с чтения вслух и крепкого чая. А произведение Б. Кустодиева «Купчиха за чаем» – настоящий гимн употреблению чая! Пышная, белокожая купчиха наслаждается чашечкой крепкого чая на террасе своего дома – и мир словно замер вокруг неё. Ластится кошка, поражает аппетитностью роскошный натюрморт с арбузом на её столе, гордо вздымаются шпили церковных колоколен позади монументальной фигуры купчихи. И даже не верится, что это произведение было создано художником в тяжёлый, голодный 1918 год… Замечателен и кустодиевский «Московский трактир», в котором пьют чай сразу семь ямщиков!

Дачные чаепития прекрасно запечатлены в творениях К. Коровина «За чайным столом» и «В саду» Л. Попова. Тонкое единство человека и природы в этих произведениях рождают чувство редкой благости, умиротворения и, конечно, напоминают нам о том, что чай – это также дар природы.

От уютных дачных чаепитий переходим в… банкетный зал. Таков «Юбилейный обед» И. Репина. Сквозь большую белоснежную банкетную залу, словно поезд, «мчится» длинный стол. Присутствующие в торжественной и строгой одежде чествуют юбиляра, наполняя зал нежным перезвоном бокалов.

А вот совсем другой обед на картине «Дети» художницы и удивительной мамы Зинаиды Серебряковой. Мы видим её детей, с радостью отвлёкшихся от супа и булочек. Сколько любви и нежности в каждой детали этого произведения. И, конечно, доброй материнской заботы – Серебрякова написала здесь и себя: это её руки старательно разливают обед по детским тарелкам.

В 20 веке изображение съестного вновь становится поводом для создания картин. Так, живописец В. Стожаров с упоением пишет деревенские произведения «Чай с калачами» и «Натюрморт с квашнёй».

Художник П. Кончаловский создаёт одно из самых главных своих произведений – портрет писателя А. К. Толстого. Но какое же отношение к нашей теме имеет портрет? Взгляните на него внимательнее, и вы поймёте, что изображение сытного стола здесь не менее важно, чем сам портрет писателя. Ведь именно стол вдохновляет Толстого на чудесные описания боярских пиршеств, которые присутствуют в его произведениях. Кажется, что прямо сейчас в его голове рождается самый красивый и «вкусный» эпизод романа «Князь Серебряный»: «. Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, у которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом в виде опахала. За павлинами следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и сыром, блины всех возможных сортов, кривые пирожки и оладьи. ».

Действительно, обед силён и для вдохновения просто необходим!

Видео:Что такое словосочетание. Как составить словосочетания?Скачать

Послеобеденная мифология

5 апреля 1147 года суздальский князь Юрий и черниговский князь Святослав сильно пообедали. 850 лет спустя эту годовщину сильно празднуют.

Хотя столь значимое для правительства г. Москвы перманентное празднование 850-летия столицы началось еще осенью прошлого года, а завершится лишь 7 сентября с. г. массовыми гуляниями, парадом и фейерверками, реальная дата, когда можно что-то отмечать — 5 апреля. Согласно Ипатьевской летописи, теснимый в междоусобной борьбе Святослав Ольгович получил от Юрия Владимировича, прозванного Долгоруким, приглашение: «Приди ко мне, брате, в Москову» и прибыл в будущую столицу нашей Родины. Князья «любезно целовастася, в день пяток на Похвалу святей Богородицы (i. е. 4. IV. 1147 — „Ъ“), и тако быша весели. На утрий же день (5. IV. — „Ъ“) повеле Гюрги устроити обед силен». Этот обед силен мы и празднуем.

Более поздние источники относят «зачало царствующего великого града Москвы» на девять лет позже, к 1156 году, когда все тот же Юрий, не стерпев хулы и поношений от московского державца боярина Кучки, велел его предать смерти, после чего в устье Неглинной повелел соорудить деревянное городище и прозвал его Москвой. Но при условности всяких таких дат стало каноническим упоминание Москвы более раннее и поданное в куда более приятном контексте.

При обозрении современной юбилейно-городской практики 850-летие сильного обеда производит сильное впечатление. Летом 1994 года отмечалось 1200-летие основанного Карлом Великим Франкфурта-на-Майне. Место Карла Великого в немецкой (и шире того — европейской) истории и культуре несравненно значительнее, чем место Юрия Долгорукого в отечественной. До установки конного памятника князю напротив Моссовета Долгорукий был известен разве что историкам — как герой бесконечных усобиц, то изгоняемый с великокняжеского стола в Киеве, то вновь на него восседавший и оставивший по себе столь дурную память, что киевляне покушались разорить его могилу. Карл был создателем Священной Римской Империи, Императором Запада, а в общем и целом — и самой современной Европы. Роли явно несравнимые. Что до основанного им в 794 году Франкского брода через Майн, то в этом городе венчались на царство германские императоры, в нем в 1848 году заседал общегерманский парламент, и этот город стал финансовой и инфраструктурной столицей Германии — чтобы не сказать, Европы. Тем не менее, торжества 1994 года были вполне скромны: в течение одного дня бюргеры посмотрели на костюмированное шествие, попили пива и полюбовались фейерверком на набережной Майна. Предшествующей публичной тяжбы франкфуртского магистрата с бундесминистерством финансов на предмет праздничных субсидий не наблюдалось.

Спустя две недели, 21 апреля, исполняется 2750 лет со дня основания Рима. Два тысячелетия и три четверти уже отдают вечностью — как, впрочем, и подобает Вечному Городу, но — может быть, как раз потому, что вечность не вяжется с суетностью, — никакого особенного юбилейного шума на Капитолии и Палатине не отмечено.

В Москве дата куда скромнее, активность же и затратность куда выше.

Отчасти это можно объяснить сугубо хозяйственными соображениями — под юбилей легче выбивать деньги на полезные, а равно вполне бесполезные, но выгодные подрядчику мероприятия. Отчасти — тем, что советская политическая традиция, вполне живая в постсоветских руководителях, вообще отличалась повышенной склонностью к различным юбилейным вахтам. (См. празднования 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции и 100-летия со дня рождения В. И. Ленина, по сравнению с которыми справлявшееся в 1913 году 300-летие дома Романовых поражает своей незатейливой скромностью — чтобы не сказать, ленинской простотой.) Юбилейная вахта — традиционное средство советского идеологического воспитания. Странно было бы не воспользоваться им для культивирования уже сложившейся московской идеологии, придающей понятиям «Москва и москвичи» не только и не столько географическое, сколько качественное значение, предполагающее наделенность всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами — подобно тому, как «советский человек» был не просто гражданин СССР, но тот, кто горячо поддерживает, гневно осуждает, единодушно одобряет, испытывает чувство глубокого удовлетворения etc. Однако придание не самой круглой исторической дате столь вселенского смысла и размаха в данном конкретном случае таит серьезные подводные камни. Как внутренне противоречива сама идеология нынешнего московитства, представляющая гибрид крайнего местного партикуляризма с глобалистскими амбициями, так двусмыслен и воспитательный эффект послеобеденного юбилея.

Попросту говоря — на Руси Москву (за исключением разве что петербургского периода) особенно никогда не любили, поэтому доведение юбилейных чувств до экстатических, находясь в сильном противоречии как с самой историей, так и со сформированной ею эмоциональной традицией, способно вызвать эффект, совершенно обратный ожидаемому.

Историю вполне позволительно использовать в видах национального воспитания, однако итоги воспитания в немалой степени зависят от самого характера истории. История же Москвы если и дает уроки, то по преимуществу отрицательного характера. Москва вышла на историческую арену в наихудший период российской истории — в самые темные годы татарского погрома — и воплотила далеко не привлекательные черты политического поведения. Сперва, по выражению Ключевского, «удельный московский князек» явился «мелким хищником, из-за угла подстерегавшим своих соседей».

Откровенным — даже по снисходительным понятиям того времени — обманом и вероломством были добыты первые приобретения Москвы: Коломна и Можайск. Затем мелкое хищничество сменилось более серьезным, когда в XIV веке московские князья заслужили благоволение Орды, делаясь ее фактическими местоблюстителями. Средства, которыми Москва добывала ханский ярлык на великое княжение, были соответственны. Взятки ханским женам и ханским чиновникам, на которые был особенно щедр Иван Калита. Прямая клевета на князей-соперников с целью их погубления — так по доносу московского князя был замучен в Орде Михаил Тверской. Хрестоматийное «Что день, то брат на брата в Орду несет извет» — это тоже из серии «Мы дети твои, Москва». Наконец, прямое участие московских войск в совместных с Ордой карательных экспедициях — погром Твери в 1328 году. Резюмируя итоги окончательного унижения Твери, достигнутого Москвой под ордынской крышей, Ключевский отмечал: «На стороне тверских князей были право старшинства и личные доблести, средства юридические и нравственные, на стороне московских были деньги и умение пользоваться обстоятельствами, средства материальные и практические, а тогда Русь переживала время, когда последние средства были действительнее первых». Сегодня Русь переживает в точности такое же время, и вряд ли нуждается в дополнительной юбилейной пропаганде описанных Ключевским политических методик — они и так блистательно усвоены.

Не очень красивая история возвышения Москвы обыкновенно извиняется тем, что, накапливая силы и средства, московские князья мудро и терпеливо выжидали момента, когда Орда достаточно ослабеет, — и тут-то они смело выступили против ненавистного ига. С данной концепцией можно согласиться лишь частично. Действительно, от Москвы, чуждой каких бы то ни было юридических и нравственных предрассудков в отношении к братьям-князьям, странно было ожидать, чтобы при виде уже не страшной Орды она проявила бы большее почтение к своим перед ней обязательствам. В какой-то момент хищник усилившийся сожрал хищника ослабевшего. Но сочиненная ex post facto историками-государственниками теория, согласно которой Иван Калита в 1328 году жег Тверь, скрепя сердце и утешая себя картинами того, как зато спустя полтора века его праправнук Иван III станет топтать ханский ярлык, представляется более умилительной, нежели правдоподобной. К тому же теория, согласно которой следует пойти в услужение к злому насильнику, заслужить его доверие, избивая своих братьев, а в подходящий момент свернуть шею и ему самому, вызывает серьезные сомнения нравственного характера и вряд ли годится для воспитания в россиянах превосходных душевных качеств. Горячий государственник Карамзин, в своей «Истории» так часто употребляющий эпитет «великодушные россияне», совершенно не пользуется этим эпитетом при описании деятельности московских князей и государей. Конечно, всегда можно возразить, что история — не тротуар Невского проспекта, что централизованные государства редко создавались высоконравственными средствами, и что какой-нибудь Людовик XI ничем не лучше московских Ивановичей, Даниловичей и Васильевичей. В смысле объективно-историческом, вероятно, так, в смысле национально-идеологическом — не вполне. Граф А. К. Толстой, произнесший беспощадный приговор московскому периоду русской истории, вложив его в уста татарского певца — «Обычай вы наш переймете,// На честь вы поруху научитесь класть// И вот, наглотавшись татарщины всласть,// Вы Русью ее назовете // И время придет,// Уступит наш хан христианам,// И снова подымется русский народ,// И землю единый из вас соберет,// Но сам же над ней станет ханом», — в преддверии нынешнего юбилея дал ответ и на объективистские возражения: «Бывает, — примолвил свет-солнышко-князь,// Неволя заставит пройти через грязь — // Купаться в ней свиньи лишь могут!».

Из признания объективной вынужденности исторической грязи не составишь сценария костюмированного шествия. Придется либо утверждать, что грязи никакой и не было, либо — что грязь была вовсе и не грязью, а, наоборот, высокой добродетелью. Но из лживой истории никогда не вырастет здоровое национальное сознание.

Тот объективный факт, что создание централизованного государства — дело довольно жестокое, служит еще одним препятствием к столичным юбилеям. Всякая столица исторически возвышается за счет тяжких обид, нанесенных ею когда-то менее удачливым конкурентам. В государстве сверхцентрализованном, каким сложилась Россия, эти обиды тяжелее вдвойне. Все некогда сильные и гордые города, соперничавшие с Москвой (и не соперничавшие тоже) — Владимир, Тверь, Новгород, Псков, Смоленск, Рязань, Ярославль, а теперь еще и Петербург — под гнетом нещадной централизации обратились в заштатную провинцию. Пропаганда возвышения Москвы неизбежно оборачивается пропагандой исторического унижения иных русских городов. В некоторых из них, как в Новгороде, еще вроде бы сохраняется память о других временах, в некоторых она вовсе утрачена — но слишком сильный и самодовольный шум может ее разбудить, и неясно, готова ли Москва к этому пробуждению. Перефразируя английскую пословицу, каждая великая столица имеет свой скелет в шкафу, но именно поэтому вынимать его из шкафа и носить в качестве праздничной хоругви вряд ли разумно. Не в том состоянии сейчас российский федерализм.

Максимально добросовестное отношение к послеобеденной идеологии требует разобрать еще один юбилейный подход — отвлекшись от истории (хотя, когда все пестрит цифрой «850», это отчасти и трудновато), всецело отдаться культуре. Ведь искренняя и сердечная любовь к древней столице, которой так дышит золотой век русской культуры, — факт непреложный. «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою», «Москва, Москва, люблю тебя как сын» — это уже точно не миф. С опорой на Пушкина и Лермонтова юбилейный восторг мог бы точно стать неподдельным.

К сожалению, и тут возникают сложности. Несомненный культ Москвы, царивший в XIX веке, в решающей степени порожден оппозицией к тогдашней столице. Холодному, регулярному, чиновному и призрачному Петербургу противостояла отставная и хлебосольная Москва, выглядевшая как добродушная старушка-мать перед затянутым в мундир лощеным красавцем карьеристом-сыном. Отняв у Москвы звание державной столицы, Петербург избавил ее от необходимости платить по неподъемным долгам русской государственности. Москва стала интимно-частным делом русской души — родным пепелищем с отеческими гробами. Пока она оставалась такой — в ней обретало сердце пищу. Но исход двадцатого века — не совсем то, что золотой девятнадцатый. Успело сбыться заклятье царицы Авдотьи «Быть Петербургу пусту», без малого восемьдесят лет, как Москва снова столица, и от родного пепелища и отеческих гробов не осталось ничего.

На Москве-реке стоит богатый, холодный и жестокий город, каким всегда и бывает столица огромного государства.

Горячечность же и фантастичность кособокого российского капитализма, тянущего все ресурсы державы в столицу, привели к столь колоссальному отрыву Москвы от остальной страны, что Петербург уступает да, похоже, уже уступил Москве даже и свой главный миф — миф о городе-призраке. Отношение остальной России к Москве, как к чему-то искусственному и потустороннему, к тому, чем был Петербург для России в веке восемнадцатом, — уже сформировалось. Сегодня, когда в плане национально-мифологическом Москва стала Петербургом в квадрате, городом, который «стоит на болоте, в нем хлеб не молотят, а сытно едят», с умилением твердить «Москва, Москва, люблю тебя как сын!» было бы наихудшей ложью — ложью эстетической.

Безысходного тупика тут нет. Доколе бытие и страны и Москвы крайне уродливо, доколе свободное духовное самостояние нации подменяется пошлыми суррогатами национальной самобытности, не по разуму усердное юбилейное ликование обречено производить самые нежелательные побочные эффекты. Когда Тверь и Смоленск, Рязань и Курск станут городами с богатой и раздольной жизнью, сочетающими в себе гордую историческую память и дорогие сердцу местные традиции с самобытным культурным развитием, когда нынешняя русская провинция вновь обретет свою растоптанную Москвой силу, богатство и красоту — тогда и сама Москва сможет по праву отметить свое 900-летие и в знак примирения с городами-братьями устроить им «обед силен».

А до тех пор — время совершенно не обеденное.