Луис де гонгора ударение (3 видео) | Русский язык. Правила написания

Содержание

Словари
Гонгора-и-арготе, луис де.
Другие статьи в литературном дневнике:
Луис де Гонгора
📸 Видео

Видео:Луис Де Гонгора. На ХРИСТОВО рождение.Скачать

Словари

Го́нгора-и-Арго́те (Góngora y Argote) Луис де (15611627), испанский поэт. Образная уплотнённость, усложнённая метафоричность в поэмах «Полифем» (161213) и «Уединения» (1613). Сборник «Сочинения в стихах испанского Гомера» (опубликован в 1627), в том числе стихи в традиционных народных жанрах. Зачинатель аристократической поэтической школы в испаноязычных литературах (гонгоризм).

ГОНГОРА-И-АРГОТЕ (Gongora y Argote) Луис де (1561-1627) — испанский поэт. Поэма «Полифем» (1612-13), сборник «Сочинения в стихах испанского Гомера» (опубликован 1627), для которых характерен вычурный, нарочито усложненный поэтический язык. Имел последователей среди поэтов Испании и Латинской Америки (аристократическая поэтическая школа — гонгоризм).

Го́нгора-и-Арго́те Луис де (Góngora y Argote) (1561-1627), испанский поэт. Образная уплотнённость, усложнённая метафоричность в поэмах «Полифем» (1612-13) и «Уединения» (1613). Сборник «Сочинения в стихах испанского Гомера» (опубликован в 1627), в том числе стихи в традиционных народных жанрах. Зачинатель аристократической поэтической школы в испаноязычных литературах (гонгоризм).

ГОНГОРА-И-АРГОТЕ Луис де — ГО́НГОРА-И-АРГО́ТЕ (Gongora y Argote) Луис де (1561-1627), испанский поэт. Поэма «Полифем» (1612-13), сборник «Сочинения в стихах испанского Гомера» (опубликован 1627), для которых характерен вычурный, нарочито усложненный поэтический язык. Имел последователей среди поэтов Испании и Латинской Америки (аристократическая поэтическая школа — гонгоризм).

ГОНГОРА-И-АРГОТЕ Луис де (Gongora y Argote, Luis de) (1561-1627), испанский поэт. Родился 11 июля 1561 в Кордове. Учился в Саламанкском университете, ок. 1585 вернулся в Кордову и принял духовный сан. Юношеская жизнерадостность, иронический склад ума выразились в непритязательных сатирических стихах раннего периода его творчества. В 1617 Гонгора отправился в Мадрид, где в том же году был рукоположен в священники, а позже поставлен капелланом Филиппа III. В Мадриде Гонгора включился в яростную полемику вокруг созданного им усложненного поэтического стиля «культеранизм» (иначе — «гонгоризм»). Среди прочих против него ополчились Лопе де Вега и Кеведо. Гонгора отвечал сатирическими сонетами. Первое издание поэтических произведений Гонгоры было осуществлено в год его смерти, хотя задолго до этого они широко ходили в рукописях. За язвительностью выверенного стиля различимы если не два периода, то по крайней мере две основополагающие характеристики его поэзии: одна отражает тягу к народному и праздничному началу, другая — стремление средствами «чистой поэзии» достичь предельной красоты словесной структуры, как в признанных крупнейшими памятниками «культеранизма» поэмах Гонгоры Сказание о Полифеме и Галатее (La Fbula de Polifemo y Galatea, ок. 1613) и Одиночества (Soledades, ок. 1613). Поэта не заботит ни содержательная сторона поэмы, ни читательский интерес. Он не стремится сообщить о событиях или поделиться переживаниями: сюжет и слушатель, сами по себе необходимые, уходят в тень перед стремлением создать совершенную форму, полагаясь только на слова и их изобразительную силу. Влияние Гонгоры, поколебавшееся в 18 в., пережило возрождение в 20 в. и сыграло определяющую роль в формировании современной поэзии на испанском языке. Умер Гонгора в Кордове 23 мая 1627.

Гонгора Л. де. Лирика. М., 1977 Гонгора Л. де. Сонеты. — В кн.: Западноевропейский сонет ХIII-ХVII вв. М., 1988

ГОНГОРА-И-АРГОТЕ (Gongora y Argote) Луис де (1561 — 1627), испанский поэт. Образная уплотненность, усложненная метафоричность — в поэмах «Полифем» (1612 — 13) и «Уединения» (1613). Сборник «Сочинения в стихах испанского Гомера» (опубликован 1627), в том числе стихи в традиционных народных жанрах. Зачинатель гонгоризма — одного из течений маньеризма.

Видео:Luis de GóngoraСкачать

Гонгора-и-арготе, луис де.

ГОНГОРА-И-АРГОТЕ, ЛУИС ДЕ (G;ngora y Argote, Luis de) (1561–1627), испанский поэт. Родился 11 июля 1561 в Кордове. Учился в Саламанкском университете, ок. 1585 вернулся в Кордову и принял духовный сан. Юношеская жизнерадостность, иронический склад ума выразились в непритязательных сатирических стихах раннего периода его творчества. В 1617 Гонгора отправился в Мадрид, где в том же году был рукоположен в священники, а позже поставлен капелланом Филиппа III. В Мадриде Гонгора включился в яростную полемику вокруг созданного им усложненного поэтического стиля «культеранизм» (иначе – «гонгоризм»). Среди прочих против него ополчились Лопе де Вега и Кеведо. Гонгора отвечал сатирическими сонетами.
Первое издание поэтических произведений Гонгоры было осуществлено в год его смерти, хотя задолго до этого они широко ходили в рукописях. За язвительностью выверенного стиля различимы если не два периода, то по крайней мере две основополагающие характеристики его поэзии: одна отражает тягу к народному и праздничному началу, другая – стремление средствами «чистой поэзии» достичь предельной красоты словесной структуры, как в признанных крупнейшими памятниками «культеранизма» поэмах ГонгорыСказание о Полифеме и Галатее (La F;bula de Polifemo y Galatea, ок. 1613) иОдиночества (Soledades, ок. 1613).
Поэта не заботит ни содержательная сторона поэмы, ни читательский интерес. Он не стремится сообщить о событиях или поделиться переживаниями: сюжет и слушатель, сами по себе необходимые, уходят в тень перед стремлением создать совершенную форму, полагаясь только на слова и их изобразительную силу. Влияние Гонгоры, поколебавшееся в 18 в., пережило возрождение в 20 в. и сыграло определяющую роль в формировании современной поэзии на испанском языке.
Умер Гонгора в Кордове 23 мая 1627.
Лиус де Гонгора-и-Арготе
Лирика

РОМАНСЫ
«Праздники, Марика. »
«Веселую свадьбу. »
«Рыдала девица. »
«Ах, девушки, что ни делай. »
«Он Первый Знамёнщик мавров. »
Испанец в Оране
«Посреди коней быстроногих. »
«Белую вздымая пену. »
«Невольника злая доля. »
«Где башня Кордовы гордой. »
«Поет Алкиной — и плачет. »
«Кто ко мне стучится ночью. »
«И плюхнулся глупый отрок. »
«Я про Фисбу и Пирама. »
«Здесь, в зеленых копьях осоки. »
«Не свою верность, пастушка. »
«Разочарованье. »
Анджелика и Медор

ЛЕТРИЛЬИ
«Был бы я обут, одет. »
«Коль сеньоры станут слушать. »
Фортуна
«Каждый хочет вас обчесть. »
«Мысль моя, дерзанья плод. »
«То еще не соловей. «

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
«Голубка, ты умчалась. »
На несносные крики ласточки
Даме, которой поэт преподнес цветы

СОНЕТЫ
«Чистейшей чести ясный бастион. »
«Где кость слоновая, где белоснежный. »
«О влага светоносного ручья. »
«Как зерна хрусталя на лепестках. »
«Зовущих уст, которых слаще нет. »
«Пусть твоего не омрачит чела. »
Даме с ослепительно белой кожей, одетой в зеленое
«Я пал к рукам хрустальным; я склонился. »
«Взойди, о Солнце, вспыхни, расчерти. »
«Я выпил из твоих хрустальных рук. »
«Вы, сестры отрока, что презрел страх. »
«Нет ни в лесу, ни в небе, ни в волне. »
«Рои печальных вздохов, ливни слез. »
«Как трепетно, на тысячу ладов. »
«Едва зима войдет в свои права. »
«О дьявольское семя! Род напасти. »
«Моя Селальба, мне примнился ад. »
«Фантазия, смешны твои услуги. »
«Пусть со скалою веры стройный бог. »
«Вы, о деревья, что над Фаэтоном. »
«О Кордова! Стобашенный чертог. »
О Мадриде
«Вальядолид. Застава. Суматоха. »
«Величественные слоны — вельможи. »
«Сеньора тетя! Мы стоим на страже. »
Почитателям Лопе де Веги
«Желая жажду утолить, едок. »
«Пока руно волос твоих течет. »
О скрытной быстротечности жизни
Напоминание о смерти и преисподней
Надпись на могилу Доменико Греко
«В Неаполь правит путь сеньор мой граф. »
Сонет, написанный по случаю тяжкого недуга
О старческом измождении.
Наисиятельнейшему графу-герцогу

ЭПИГРАММЫ
На нимфу Дантею
«Приор, в сутане прея, делал вид. »

Источник: Поэзия испанского Возрождения: Пер. с исп. / Редколл.: Н. Балашов,
Ю. Виппер, М. Климова и др.; Сост. и коммент. В. Столбова;
Вступ. статья С. Пискуновой. — М.: Худож. лит., 1990.
СОНЕТЫ

* * *
Чистейшей чести ясный бастион
Из легких стен на дивном основаньи,
Мел с перламутром в этом статном зданьи,
Божественною дланью сочленен,
Коралл бесценный маленьких препон,
Спокойные оконца, в чьем мерцаньи
Таится зелень изумрудной грани,
Чья чистота для мужества — полон,
Державный свод, чья пряжа золотая
Под солнцем, вьющимся вокруг влюбленно,
Короной блещущей венчает храм, —
Прекрасный идол, внемли, сострадая,
Поющему коленопреклоненно
Печальнейшую из эпиталам!
(Пер. П. Грушко)

* * *
Где кость слоновая, где белоснежный
Паросский мрамор, где сапфир лучистый,
Эбен столь черный и хрусталь столь чистый,
Сребро и злато филиграни неясной,
Где столь тончайший бисер, где прибрежный
Янтарь прозрачный и рубин искристый
И где тот мастер, тот художник истый,
Что в высший час создаст рукой прилежной
Из редкостных сокровищ изваянье, —
Иль все же будет плод его старанья
Не похвалой — невольным оскорбленьем
Для солнца красоты в лучах гордыни,
И статуя померкнет пред явленьем
Кларинды, сладостной моей врагини?
(Пер. М. Квятковской)

* * *
О влага светоносного ручья,
Бегущего текучим блеском в травы!
Там, где в узорчатой тени дубравы
Звенит струной серебряной струя,
В ней отразилась ты, любовь моя:
Рубины губ твоих в снегу оправы.
Лик исцеленья — лик моей отравы
Стремит родник в безвестные края.
Но нет, не медли, ключ! Не расслабляй
Тугих поводьев быстрины студеной.
Любимый образ до морских пучин
Неси неколебимо — и пускай
Пред ним замрет коленопреклоненный
С трезубцем в длани мрачный властелин.
(Пер. С. Гончаренко)

* * *
Как зерна хрусталя на лепестках
Пунцовой розы в миг рассветной рани
И как пролившийся по алой ткани
Искристый жемчуг, светлый и впотьмах,
Так у моей пастушки на щеках,
Замешанных на снеге и тюльпане,
Сверкали слезы, очи ей туманя
И солоня стенанья на устах;
Уста же были горячи, как пламень,
И столь искусно исторгали вздохи,
Что камень бы, наверно, их не снес.
А раз уж их не снес бы даже камень,
Мои дела и вовсе были плохи:
Я — воск перед лицом девичьих слез.
(Пер. С. Гончаренко)

* * *
Зовущих уст, которых слаще нет,
Их влаги, окаймленной жемчугами,
Пьянящей, как нектар, что за пирами
Юпитеру подносит Ганимед,
Страшитесь, если мил вам белый свет:
Точно змея меж яркими цветами,
Таится между алыми губами
Любовь, чей яд — источник многих бед.
Огонь пурпурных роз, благоуханье
Их бисерной росы, что будто пала
С сосков самой Авроры — все обман;
Не розы это, нет, — плоды Тантала,
Они нам дарят, распалив желанье,
Лишь горький яд, лишь тягостный дурман.
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Пусть твоего не омрачит чела
Скорбная мысль о кончившемся крахом
Дерзком полете юноши, чьим прахом
Бездна морей прославлена была!
Ветру подставив нежные крыла,
Ты воспаришь над леденящим страхом
Темных глубин, поднявшись, взмах за взмахом,
К сферам, огнем сжигаемым дотла.
В знойном сиянье золотого шара,
Там, где царь птиц вперяет в пламя взор,
Плавится воск от солнечного жара.
Море — твой гроб — и цепь прибрежных гор
Примут, почтя, что нет ценнее дара,
Имя твое нетленное с тех пор.
(Пер. Вл. Резниченко)

Даме с ослепительно белой кожей, одетой в зеленое

Ни стройный лебедь, в кружевные всплески
Одевший гладь озерного стекла
И влагу отряхающий с крыла
Под золотистым солнцем в перелеске,
Ни снег, в листве соткавший арабески,
Ни лилия, что стебель в мирт вплела,
Ни сливки на траве, ни зеркала
Алмазных граней в изумрудном блеске
Не могут состязаться в белизне
С белейшей Ледой, что, зеленой тканью
Окутав дивный стан, явилась мне;
Смирило пламень мой ее дыханье,
А красота умножила вдвойне
Зеленый глянец рощ и рек сиянье.
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья радостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Взойди, о Солнце, вспыхни, расчерти
Узором пестрым вздыбленную гору,
Сменяя в небе белую Аврору,
Спеши по алому ее пути;
Своей привычке верное, впусти
В рассветный мир Фавония и Флору,
Веселые лучи даря простору,
Зыбь серебри и ниву золоти;
Чтоб, если Флерида придет, цветами
Был разукрашен дол, но если зря
Я жду и не придет она, то пламя
Не расточай, в вершинах гор горя,
Вслед за Авророй не спеши, лучами
Луг золотя и воды серебря.
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Я выпил из твоих хрустальных рук
Амура сладкий яд, глоток нектара,
Что сердце мне сжигает, и пожара
Смирить не в силах даже лед разлук.
Как золотой гарпун, которым вдруг
Жестокий мальчик грудь пронзил мне яро, —
Твой светлый взгляд, и рана от удара,
Чем дальше я, приносит больше мук.
Здесь, Клаудия, в изгнанье, в ссылке дальней,
Я потерял дорогу среди мглы,
И ныне слезы — мой удел печальный.
Любовью я закован в кандалы.
Когда ж развяжешь ты рукой хрустальной,
Мой серафим, железные узлы?
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Вы, сестры отрока, что презрел страх,
В долине По укрывшие на кручах
Колонны стройных ног — в стволах могучих
И косы золотистые — в листах,
Вы зрели хлопья пепла, братний прах
Среди обломков и пламен летучих,
И знак его вины на дымных тучах,
Огнем запечатленный в небесах, —
Велите мне мой помысел оставить:
Не мне такою колесницей править,
Иль солнце равнодушной красоты
Меня обрушит в пустоту надменно,
И над обломками моей мечты
Сомкнется безнадежность, словно пена.
(Пер. М. Квятковской)

* * *
Нет ни в лесу, ни в небе, ни в волне
Такого зверя, рыбы или птицы,
Что, услыхав мой голос, не стремится
С участьем и сочувствием ко мне;
Нет, не пришлось в полдневной тишине
Моей тоске без отклика излиться —
Хоть в летний зной живая тварь таится
В пещере, в чаще, в водной глубине, —
Но все же, скорбные заслыша стоны,
Оставя тень, и ветвь, и глубь ручья,
Собрались бессловесные созданья;
Так собирал их на брегах Стримона
Певец великий; верно, боль моя
Влечет, как музыки очарованье.
(Пер. М. Квятковской)

* * *
Рои печальных вздохов, ливни слез,
Исторгнутые сердцем и глазами,
Качают ветви, льются меж стволами
Алкидовых дерев и влажных лоз;
Но ветер, заклиная силы гроз,
Туманы вздохов гонит с облаками,
Деревья слезы жадно пьют корнями —
И вздохи тают, и мелеет плес.
И на моих ланитах слез потоки —
Несчитанную глаз усталых дань —
Благого мрака отирает длань;
Поскольку ангел, по-людски жестокий,
Не верит мне, — где сил для слез возьму?
Напрасны вздохи, слезы ни к чему.
(Пер. М. Квятковской)

* * *
Как трепетно, на тысячу ладов
Рыдает надо мною Филомела —
Как будто в горлышке у ней запело
Сто тысяч безутешных соловьев;
Я верю, что она из-за лесов,
Алкая правосудья, прилетела
Изобличить Терея злое дело
Печальной пеней в зелени листов;
Зачем ты плачем тишину тревожишь —
Ты криком иль пером свой иск изложишь
На то тебе дан клюв и два крыла;
Пусть плачет тот, кто пред лицом Медузы
Окаменел, — его страшнее узы:
Ни разгласить, ни уничтожить зла.
(Пер. М. Квятковской)

* * *
Едва зима войдет в свои права,
Как вдруг, лишаясь сладкозвучной кроны,
Свой изумруд на траур обнаженный
Спешат сменить кусты и дерева.
Да, времени тугие жернова
Вращаются, тверды и непреклонны;
Но все же ствол, морозом обожженный,
В свой час опять укутает листва.
И прошлое вернется. И страница,
Прочитанная, снова повторится.
Таков закон всеобщий бытия.
И лишь любовь не воскресает снова!
Вовеки счастья не вернуть былого,
Когда ужалит ревности змея.
(Пер. С. Гончаренко)

* * *
О дьявольское семя! Род напасти!
Ехидна, скорпион, осиный рой.
О подлая змея в траве густой,
Пригревшаяся на груди у счастья.
О яд, примешанный к нектару страсти;
В любовном кубке гибельный настой.
О меч на волоске над головой,
Лишающий Амура сладкой власти.
О ревность, раю вечный супостат!
Коль сможет эту тварь вместить геенна,
Молю, сошли туда ее, господь!
Но горе мне! Свою снедая плоть,
Она растет и крепнет неизменно,
И, значит, мал ей сам бездонный ад.
(Перевод С. Гончаренко)

* * *
Моя Селальба, мне примнился ад:
Вскипали тучи, ветры бушевали,
Свои основы башни целовали,
И недра извергали алый смрад.
Мосты ломались, как тростинки в град,
Ручьи рычали, реки восставали,
Их воды мыслям брода не давали,
Дыбясь во мраке выше горных гряд.
Дни Ноя, — люди, исторгая стоны,
Карабкались на стройных сосен кроны
И кряжистый обременяли бук.
Лачуги, пастухи, стада, собаки,
Смешавшись, плыли мертвенно во мраке.
Но это ли страшней любовных мук!
(Пер. П.Грушко)

* * *
Фантазия, смешны твои услуги, —
Напрасно тлеет в этом белом сне
Запас любви на призрачном огне,
Замкнув мои мечты в порочном круге, —
Лишь неприязнь на личике подруги,
Что любящему горестно вдвойне:
Как нелюдимый лик ни дорог мне, —
Уж это ль снадобье в моем недуге?
А Сон, податель пьес неутомимый
В театре, возведенном в пустоте,
Прекрасной плотью облачает тени:
В нем, как живой, сияет лик любимый
Обманом кратким в двойственной тщете,
Где благо — сон и благо — сновиденье.
(Пер. Я.Грушко)

* * *
Пусть со скалою веры стройный бог
Златые узы накрепко связали
И ублажают взор морские дали
Спокойствием и мирной негой вод;
Пускай зефиром прихоть назовет
Тот шквал, что паруса вместят едва ли,
И путь суровый на родном причале
Сулит окончить кроткий небосвод;
Я видел кости на песке унылом,
Останки тех, кто доверялся морю
Любви, о вероломнейший Амур,
И с мощными теченьями не спорю,
Когда унять их пеньем и кормилом
Бессильны Арион и Палинур.
(Пер. М.Самаева)

* * *
Вы, о деревья, что над Фаэтоном
Еще при жизни столько слез пролив,
Теперь, как ветви пальм или олив,
Ложитесь на чело венком зеленым, —
Пусть в жаркий день к тенистым вашим кронам
Льнут нимфы любострастные, забыв
Прохладный дол, где, прячась под обрыв,
Бьет ключ и шелестит трава по склонам,
Пусть вам целует (зною вопреки)
Стволы (тела девические прежде)
Теченье этой вспененной реки;
Оплачьте же (лишь вам дано судьбой
Лить слезы о несбыточной надежде)
Мою любовь, порыв безумный мой.
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
О Кордова! Стобашенный чертог!
Тебя венчали слава и отвага.
Гвадалквивир! Серебряная влага,
Закованная в золотой песок.
О эти нивы, изобилья рог!
О солнце, источающее благо!
О родина! Твои перо и шпага
Завоевали Запад и Восток.
И если здесь, где средь чужого края
Течет Хениль, руины омывая,
Хотя б на миг забыть тебя я смог,
Пусть грех мой тяжко покарает рок:
Пускай вовеки не узрю тебя я,
Испании торжественный цветок!
(Пер. С. Гончаренко)

Как Нил поверх брегов — течет Мадрид.
Пришелец, знай: с очередным разливом,
Дома окраин разбросав по нивам,
Он даже пойму Тахо наводнит.
Грядущих лет бесспорный фаворит,
Он преподаст урок не мертвым Фивам,
А Времени — бессмертием кичливым
Домов, чье основание — гранит.
Трон королям и колыбель их детям,
Театр удач столетье за столетьем,
Нетленной красоты слепящий свод!
Здесь зависть жалит алчущей гадюкой,
Ступай, пришелец, бог тебе порукой,
Пусть обо всем узнает твой народ.
(Пер. П. Грушко)

* * *
Вальядолид. Застава. Суматоха!
К досмотру все: от шляпы до штиблет.
Ту опись я храню, как амулет:
От дона Дьего снова жду подвоха.
Поосмотревшись, не сдержал я вздоха:
Придворных — тьма. Двора же нет как нет.
Обедня бедным — завтрак и обед.
Аскетом стал последний выпивоха.
Нашел я тут любезности в загоне;
Любовь без веры и без лишних слов:
Ее залогом — звонкая монета.
Чего здесь нет, в испанском Вавилоне,
Где, как в аптеке, — пропасть ярлыков
И этикеток, но не этикета!
(Пер. С. Гончаренко)

* * *
Величественные слоны — вельможи,
Прожорливые волки — богачи,
Гербы и позлащенные ключи
У тех, что так с лакейским сбродом схожи.
Полки девиц — ни кожи и ни рожи,
Отряды вдов в нарядах из парчи,
Военные, священники, врачи,
Судейские — от них спаси нас, Боже! —
Кареты о восьмерке жеребцов
(Считая и везомых и везущих),
Тьмы завидущих глаз, рук загребущих
И веющее с четырех концов
Ужасное зловонье. Вот — столица.
Желаю вам успеха в ней добиться!
(Пер. М. Донского)

* * *
Сеньора тетя! Мы стоим на страже
В Маморе. К счастью, я покуда цел.
Вчера, в тумане, видел сквозь прицел
Рать мавров. Бьются против силы вражьей.
Кастильцы, андалузцы. Их плюмажи
Дрожат вокруг. Они ведут обстрел —
Затычками из фляжек. Каждый смел —
Пьют залпом, не закусывая даже.
Один герой в бою кровавом слег —
И богатырским сном уснул. Бессменно
Другой всю ночь точил кинжал и пику —
Чтобы разделать утренний паек.
А что до крепости, она отменна —
У здешних вин. Мамора. Хуанико.
(Пер. Вл. Резниченко)

Почитателям Лопе де Веги

Вы, утки луж кастильских, коих дух
Зловонен, птичник Лопе, чьи угодья
Вовеки не страдали от бесплодья —
Там в изобилии растет лопух,
Вы, кряканьем терзающие слух,
Язык попрали древний: нет отродья
Подлей — кто вырос в жиже мелководья,
К искусству греков, к знаньям римлян глух!
Вы чтите жалких лебедей, без нужды
Предсмертным криком будящих пруды.
А лебеди высокого полета,
Питомцы Агапины, — те вам чужды?
Вам мудрость их претит? Так прочь в болота!
Не загрязняйте перьями воды!
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Желая жажду утолить, едок
Разбил кувшин, поторопясь немножко;
Сменил коня на клячу-хромоножку
Среди пути измученный ездок;
Идальго, в муках натянув сапог,
Схватил другой — и оторвал застежку;
В расчетах хитроумных дав оплошку,
Снес короля и взял вальта игрок;
Кто прогорел, красотку ублажая;
Кто сник у генуэзца в кабале;
Кто мерзнет без одежды в дождь и мрак;
Кто взял слугу — обжору и лентяя.
Не перечесть несчастных на земле,
Но всех несчастней — заключивший брак.
(Пер. Вл. Резниченко)

* * *
Пока руно волос твоих течет,
Как золото в лучистой филиграни,
И не светлей хрусталь в изломе грани,
Чем нежной шеи лебединый взлет,
Пока соцветье губ твоих цветет
Благоуханнее гвоздики ранней
И тщетно снежной лилии старанье
Затмить чела чистейший снег и лед,
Спеши изведать наслажденье в силе,
Сокрытой в коже, в локоне, в устах,
Пока букет твоих гвоздик и лилий
Не только сам бесславно не зачах,
Но годы и тебя не обратили
В золу и в землю, в пепел, дым и прах.
(Пер. С. Гончаренко)

О скрытной быстротечности жизни

Не столь поспешно острая стрела
Стремится в цель угаданную впиться
И в онемевшем цирке колесница
Венок витков стремительных сплела,
Чем быстрая и вкрадчивая мгла
Наш возраст тратит. Впору усомниться,
Но вереница солнц — как вереница
Комет, таинственных предвестниц зла.
Закрыть глаза — забыть о Карфагене?
Зачем таиться Лицию в тени,
В объятьях лжи бежать слепой невзгоды?
Тебя накажет каждое мгновенье:
Мгновенье, что подтачивает дни,
Дни, что незримо поглощают годы.
(Пер. П. Грушко)

Напоминание о смерти и преисподней

В могилы сирые и в мавзолеи
Вникай, мой взор, превозмогая страх, —
Туда, где времени секирный взмах
Вмиг уравнял монарха и плебея.
Нарушь покой гробницы, не жалея
Останки, догоревшие впотьмах;
Они давно сотлели в стылый прах:
Увы! бальзам — напрасная затея.
Обрушься в бездну, пламенем объят,
Где стонут души в адской круговерти,
Скрипят тиски и жертвы голосят;
Проникни в пекло сквозь огонь и чад:
Лишь в смерти избавление от смерти,
И только адом побеждают ад!
(Пер. С. Гончаренко)

Надпись на могилу Доменико Греко

Сей дивный — из порфира — гробовой
Затвор сокрыл в суровом царстве теней
Кисть нежную, от чьих прикосновений
Холст наливался силою живой.
Сколь ни прославлен трубною Молвой,
А все ж достоин вящей славы гений,
Чье имя блещет с мраморных ступеней.
Почти его и путь продолжи свой.
Почиет Грек. Он завещал Природе
Искусство, а Искусству труд, Ириде
Палитру, тень Морфею, Фебу свет.
Сколь склеп ни мал, — рыданий многоводье
Он пьет, даруя вечной панихиде
Куренье древа савского в ответ.
(Пер. П. Грушко)

* * *
В Неаполь правит путь сеньор мой граф;
Сеньор мой герцог путь направил к галлам.
Дорожка скатертью; утешусь малым:
Нехитрой снедью, запахом приправ.
Ни Музу, ни себя не запродав, —
Мне ль подражать придворным подлипалам! —
В трактире андалузском захудалом
Укроюсь с ней от суетных забав.
Десяток книг — неробкого десятка
И не смирённых цензорской рукой, —
Досуг — и не беда, что нет достатка.
Химеры не томят меня тоской,
И лишь одно мне дорого и сладко —
Души спасенье и ее покой.
(Пер. А. Косе)

Сонет, написанный по случаю тяжкого недуга

Я был оплакан Тормеса волною,
И мертвенный меня осилил сон,
И трижды по лазури Аполлон
Прогнал коней дорогою дневною.
Случилось так, что силой неземною,
Как Лазарь, был я к жизни возвращен;
Я — Ласарильо нынешних времен,
И злой слепец повелевает мною!
Не в Тормесе рожден я, а в Кастилье,
Но мой слепец воистину жесток:
Сожжен в огне страстей и втоптан в пыль я
О, если б я, как Ласарильо, мог
За злость слепца и за свое бессилье
Сквитаться — и пуститься наутек!
(Пер. Е. Баевской)

О старческом измождении,
когда близится конец, столь вожделенный
для католика

На склоне жизни, Лиций, не забудь,
Сколь грозно семилетий оскуденье,
Когда любой неверный шаг — паденье,
Любое из падений — в бездну путь.
Дряхлеет шаг? Зато яснее суть.
И все же, ощутив земли гуденье,
Не верит дом, что пыль — предупрежденье
Руин, в которых дом готов уснуть.
Змея не только сбрасывает кожу,
Но с кожей — оболочку лет, в отличье
От человека. Слеп его поход!
Блажен, кто, тяжкую оставив ношу
На стылом камне, легкое обличье
Небесному сапфиру отдает!
(Пер. П. Грушко)

В часовне я, как смертник осужденный,
Собрался в путь, пришел и мой черед.
Причина мне обидней, чем исход, —
Я голодаю, словно осажденный.
Несчастен я, судьбою обойденный,
Но робким быть — невзгода из невзгод.
Лишь этот грех сейчас меня гнетет,
Лишь в нем я каюсь, узник изможденный.
Уже сошлись у горла острия,
Но, словно высочайшей благостыни,
Я жду спасения из ваших рук.
Была немой застенчивость моя,
Так пусть хоть эти строки станут ныне
Мольбою из четырнадцати мук!
(Пер. П. Грушко)

На нимфу Дантею

Дантея, перед чьей красой
Уродство — красота любая,
Кощунство — идеал любой,
Упала, нимф опережая, —
Точнее, с легкостью такой
Она божественное тело,
Послушное движенью рук,
На землю опустить сумела,
Как будто, падая, хотела
Опередить своих подруг.
(Пер. В. Васильева)

* * *
Приор, в сутане прея, делал вид,
Что проповедь — нелегкая работа:
Мол, я читаю до седьмого пота
И страшно распахнуться — просквозит.
Ужель он не заметил до сих пор,
Что хоть в одеждах легких мы внимали
Его нравоученьям и морали,
Но утомились больше, чем приор?
(Пер. В. Васильева)

Видео:Луис де Гонгора – самый темный поэт? | Испанская мистика [PERSONA]Скачать

Другие статьи в литературном дневнике:

26.07.2014. Мачадо-и-Руис Антонио
22.07.2014. Павлова Каролина Карловна
13.07.2014. Сергей Антонович Клычков.
11.07.2014. Гонгора-и-арготе, луис де.
09.07.2014. Асеев Николай Николаевич
07.07.2014. Жан де Лафонтен
06.07.2014. Анатолий Борисович Мариенгоф
04.07.2014. Робер Деснос
01.07.2014. Гавриил Романович Державин

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Видео:Luis de GóngoraСкачать

Луис де Гонгора

Родившись в 1561 году, Луис де Гонгора, как после него Джонатан Свифт, тоже пришел не к пустому месту. Уже были «Песнь о моем Сиде» и «Гонсало» де Берсео, Хуан Руис и коплы де Монторо, Рохас и Ита, уже была проникновенная искренность и глубокий психологизм св. Терезы, во Внутреннем замке которой самоуглубленная молитва освещает все закоулки сознания, а испанский язык выявляет всю мощь и звучность латинского стиха; уже творил вдохновенный поэт Хуан де ла Крус. Он родился, когда испанская поэзия уже вошла в свой «золотой век».
Выходец из знатной кордовской семьи, любитель корриды и театра, музыки и острословия, самоуверенный и искрометный, он не заботился о публикации. Спасибо Фулыпе-Дельбоску, скрупулезно собравшему строку за строкой.
Как выяснил Гарсиа Лорка, «чистая поэзия» Гонгоры не темна, а просветленна. «Темный» — это метафорический, мифологический, интеллектуальный, утонченный, глубокий. Темный для современников, он прозрачен для нас: речь, над которой некогда издевался Франсиско де Кеведо, стала языком современных испанцев. Символично, что сам Кеведо со своим консептизмом, противостоящий Гонгоре, сегодня неотделим от
современной культуры. Вражда великих не препятствует их слиянию в вечности. Но о поэтах должны говорить только сами поэты. Предоставим же им слово.
«О Гонгоре написано немало, но до сих пор остается неясной первопричина его реформ в поэзии. » Так обычно начинают свои труды, посвященные отцу современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу упоминать о Мендендесе-и-Пелайо, который понял Гонгору вследствие того, что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим подходом приписывают то, что они называют «внезапной переменой» в доне Луисе де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта, чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление «темного» стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а господин Фитцморис Келли, еще раз продемонстрировав полную критическую беспомощность там, где речь идет об еще не классифицированном авторе, склоняется к мысли, что целью автора Поэмы одиночества было всего лишь привлечь внимание к своему литературному
имени.
В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что Гонгора-культеранист — средоточие всех грамматических пороков, а в его поэзии отсутствуют все основне элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и литературоведы всегда смотрели на «Поэмы одиночества» как на позорную язву, которую надо скрывать; неудивительно, что слышались угрюмые и грубые голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли темным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком глаза всех тех, кто шел к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно. А Гонгора, одинокий, как прокаженный, чьи язвы холодно отсвечивают серебром, ожидал с зеленеющей ветвью новых поколений, которым он мог бы передать свое истинно ценное наследство и свое чувство метафоры.
Всё дело в восприятии. Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом. Никоим образом нельзя понять Гонгору при первом чтении. Философское произведение может быть понято лишь очень немногими, и тем не менее никто не обвиняет автора в неясности. Но нет, в области поэзии это, кажется, не в ходу.
Какие же причины могли побудить Гонгору сделать переворот в лирике? — Причины? Врожденная потребность в новых формах красоты побуждает его по-новому ваять фразу. Выходец из Кордовы, он знал латынь, как знают ее немногие.
Не ищите причину в истории, ищите ее в душе поэта. Впервые в истории испанского языка он создает новый метод поисков и лепки метафоры, и в глубине души он считает, что бессмертие поэтического произведения зависит от добротности и слаженности образов.
Впоследствии Марсель Пруст напишет: «Только метафора может сделать стиль относительно долговечным».
Потребность в новых формах красоты и отвращение, которое вызывала у Гонгоры поэтическая продукция его времени, развили в нем острое, почти мучительное критическое чувство. Он был готов возненавидеть поэзию. Он больше не мог создавать поэмы в староиспанском стиле, героическая простота романса тоже была ему не по душе. Когда же, стараясь уклониться от трудов своих, взирал он на лирическую поэзию своего времени, ему казалось, что картина эта полна изъянов, несовершенна и обыденна. Душа Гонгоры, как и его сутана, покрывалась пылью всей Кастилии. Он понимал, насколько несовершенны, неряшливы, небрежно сделаны стихи других поэтов.
Устав от кастильцев и «местного колорита», Гонгора погружался в чтение своего Вергилия с наслаждением человека, томящегося по истинному изяществу. Его крайняя чувствительность, словно микроскопом вооружив его зрение, помогла увидеть все пробелы и слабые места кастильского языка, и Гонгора, направляемый своим поэтическим инстинктом, взялся строить новую башню из изобретенных им гемм и камей, что не могло не ранить гордость владельцев замков, выстроенных из кирпича-сырца. Гонгора осознал скоротечность человеческого чувства и все несовершенство мимолетного его выражения, что волнует нас лишь на миг, и пожелал, чтобы красота его творений коренилась в метафоре, очищенной от бренной реальности, метафоре пластичной, помещенной во внеатмосферное окружение.
Он любил красоту объективную, красоту чистую и бесполезную, свободную от заразительной тоски.
Оригинальность дона Луиса де Гонгора помимо плана чисто грамматического состоит в самом методе его «охоты» за поэтическими образами, методе, в котором он охватывает их драматический антагонизм и, преодолевая его скачком коня, творит миф. Нередко каждый его поэтический образ — это новый миф.
В первой Поэме одиночества он пишет:

Desnudo el joven cuando ya el vestido
oceano ha bebido,
restituir le hace a las arenas;
у al sol le extiende luego
que lamiendole apenas,
su dulce lengua de templado fuego
lento le embiste у con suave estilo
la menor onda chupa al menor hilo*.

* Обнажившись, выпитый одеждой океан юноша возвращает песку и расстилает ее затем на солнце. Чуть касаясь ее ласковым огненным языком, оно постепенно захватывает ее и тихонько высасывает из мельчайшей ниточки мельчайшую волну.

В восьми этих строках больше нюансов, чем в полусотне октав «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Потому что у Гонгоры любая деталь прочувствована и по тщательности работы подобна филиграни.
В «Поэмах одиночества» есть места, которые кажутся сверхъестественными. Вообразить себе невозможно, как удается поэту, словно играючи, обращаться с громадными массами и географическими понятиями, не впадая в чудовищную безвкусицу и не прибегая к малоприятным гиперболам.
Интересно, что в описание малых форм и предметов он вкладывает такую же любовь и поэтическую силу. Для него жизнь яблока столь же насыщенна, как жизнь моря. Поэтому для него яблоко равнозначно морю — ведь он знает, что мир яблока так же безмерен, как мир моря. Монументальность поэтического произведения зависит не от значительности темы, ее масштаба и пробуждаемых ею чувств. Можно написать эпическую поэму о борьбе лейкоцитов в замкнутом разветвлении вен, а описание формы и запаха розы может оставить непреходящее впечатление бесконечности.
Гонгора подходит с одним и тем же мерилом ко всем своим темам: то, подобно циклопу, он играет морями и континентами, то любовно рассматривает различные плоды и предметы. Более того. Малые формы доставляют ему гораздо большее наслаждение.
Гонгора прекрасно владел классической культурой, и это дало ему веру в себя. Он создает невероятный для своего времени образ часов:
Las horas ya de numeros vestidas —
«Время уже оделось в числа», или же образно называет пещеру «унылый зевок земли». Среди современников только Кеведо иногда удавались такие меткие выражения, но красотой они уступали гонгоровским.
Лишь XIX век дал великого поэта Стефана Малларме, вдохновенного учителя, принесшего на Rue de Roma свой неповторимый абстрактный лиризм и проложившего опасный, открытый всем ветрам путь новым поэтическим школам. До этого момента лучшего ученика у Гонгоры не было, а ученик даже не знал своего учителя. Оба питают пристрастие к лебедям, зеркалам, резким светотеням, женским волосам. Для обоих равно характерен как бы застывший трепет барокко. Разница в том, что Гонгора как поэт более силен, он обладает неведомым Стефану Малларме богатством языка и восторженным восприятием красоты, изгнанными из поэзии Малларме прелестным юмором и отравленными стрелами иронии — порождением
нашего времени.
Великий французский поэт Поль Валери сказал, что вдохновение — не лучшее состояние для того, чтобы писать стихи. Хоть я и верю в ниспосланное Богом вдохновение, кажется мне, что Валери на правильном пути. Состояние вдохновения — это состояние внутренней собранности, но не творческого динамизма. Нужно дать отстояться мысленному образу, чтобы он прояснился. Не думаю, что великий мастер мог бы творить в состоянии лихорадочного возбуждения. Даже мистики творят только тогда, когда дивный голубь святого духа покидает их кельи и теряется в облаках. Из вдохновения возвращаешься, как из чужой страны. И стихотворение — рассказ об этом путешествии.
Вдохновение дарует поэтический образ, но не его облачение. Чтобы облечь его, нужно спокойно и беспристрастно изучать качество и звучность слова. У дона Луиса де Гонгоры же не знаешь, чем больше восхищаться — самой ли поэтической субстанцией или ее неподражаемой и вдохновеннейшей формой.
Перейдем теперь к «темноте» Гонгоры. И что же это за «темнота»? Я думаю, что он, скорее, грешит слепящей яркостью. Но чтобы подойти к нему, нужно бать посвященным в Поэзию и обладать восприимчивостью, подготовленной чтением и опытом. Человек, чуждый его миру, не сможет насладиться его поэзией, как не сможет насладиться ни картиной, хоть и увидит то, что там нарисовано, ни музыкальным произведением, Гонгору мало просто читать — его надо любить.
Критиковавшие его филологи, цепляясь за сложившиеся теории, не приняли плодотворной гонгоровской революции, подобно тому как закосневшие в своим гнилом экстазе «бетховенианцы» говорят, что музыка Клода Дебюсси — звуки, производимые кошкой, гуляющей по роялю. Они не приняли его революции в грамматике, но люди неученые, ничего общего с ними не имевшие, встретили ее с распростертыми объятиями. Расцвели новые слова. Новые перспективы открылись перед кастильским языком. Великий поэт — живительная роса для языка. В грамматическом плане случай с Гонгорой — единственный в своем роде. Старые интеллектуалы того времени, любители Поэзии, должно быть, застыли в изумлении, видя превращение их кастильского языка в нечто странное, не поддающееся
расшифровке. Кеведо, раздраженный и втайне завидующий, встретил Гонгору сонетом с названием Рецепт составления поэм одиночества, насмехаясь над «странными словесами», составляющими эту заумь. Да это же великий праздник цвета и музыки для кастильского языка! Вот она «заумь» дона Луиса де Гонгора-и-Арготе. Знай Кеведо, как он превознес своего врага, он удалился бы, сжигаемый своей мрачной меланхолией, в кастильскую глушь Торре де Хуан Абад. С большим правом, чем Сервантеса, можно назвать Гонгору поэтом-творцом нашего языка.
Перестала существовать одна из причин, которая делала Гонгору «темным» для его современников, — его язык. Уже нет незнакомых слов в его словаре, не потерявшем, однако, своей изысканности. Остается синтаксис и мифологические трансформации. Чтобы сделать понятными его предложения, их нужно упорядочить, подобно латинским. А что действительно трудно для понимания — это его мифологический мир. Трудно потому, что многие не знают мифологии, и потому еще, что он не просто пересказывает миф, но трансформирует его или дает лишь один определяющий штрих. Именно здесь метафоры поэта приобретают неповторимое звучание. С простодушным и религиозным пылом излагает Гесиод свою Теогонию, а хитроумный кордовец пересказывает ее, стилизуя или изобретая новые мифы, и проявляет при этом ошеломляющую поэтическую силу, дерзость в переработке мифов и презрение к объяснениям. Он пишет намеками, поворачивая мифы профилем, а иногда выделяя лишь одну черту, обычно скрытую среди других
образов.
В таком духе пишутся все культистские поэмы. Гонгора развил в себе такое обостренное теогоническое восприятие мира, что превращал в миф всё, чего не касался. Стихии действуют в его пейзажах как неизвестные человеку божества, обладающие неограниченной властью. Он наделяет их слухом и ощущением. Он творит их.
Стиль его пышный, изощренный, но сам по себе не «темный». Темны мы, люди, неспособные проникнуться строем его мыслей. Правильней сказать не «темная вещь», а «темный человек». Гонгора стремится быть ясным, изящным, богатым нюансами, а не заумным.
Повторяю, он не стремится к туманности. Он чуждается избитых выражений не из любви к изощренности, хотя сам и является одним из изощреннейших умов, и не из ненависти к черни, хотя сам и ненавидит ее в высшей степени, а из желания воздвигнуть строительные леса, которые сделали бы здание его поэзии неподвластным времени. Из стремления к бессмертию. Доказывает осознанность его эстетики то, что в защиту «Поэм одиночества» он пишет эти категорические слова: «Говоря о почестях, считаю я, что поэма эта для меня вдвойне почетна: если ее оценят люди сведущие, она принесет мне известность, меня же будут чтить за то, что язык наш моими трудами достиг величия и совершенства латыни». О чем еще говорить?!
Наступает 1627 год. Гонгора, больной, весь в долгах, с истерзанной душой, возвращается в Кордову, в свой старый дом. Он возвращается один, без друзей, без покровителей. Маркиз де Сьете Иглесиас из гордыни гибнет на виселице, а утонченный поклонник Гонгоры маркиз де Вильямедиана пал, пронзенный шпагами наемных убийц короля. Нет ничего таинственного в возвращении Гонгоры. Он уже развалина. Его можно сравнить с пересохшим родником, что некогда бил мощной струей. Гонгора совершенно одинок. Можно найти утешение в одиночестве где-нибудь в другом месте, но быть одиноким в Кордове — что может быть драматичнее!
По его собственному выражению, у него остались только его книги, его садик и его брадобрей. Слишком мало для такого человека, как Гонгора.
Утром 23 мая 1627 года поэт без конца спрашивает, который час. Он выглядывает на балкон, но видит не привычный пейзаж, а сплошное лазурное пятно. Гонгора, осенив себя крестным знамением, укладывается на ложе, пахнущее айвой и апельсиновым цветом. Когда приходят старые друзья, руки дона Луиса уже холодеют. Прекрасные, аскетические руки без перстней, удовлетворенные тем, что изваяли изумительный барочный алтарь Поэм одиночества. Друзья решают, что такого человека, как Гонгора, не должно оплакивать, и с философским спокойствием усаживаются на балконе созерцать неторопливую жизнь города. А мы скажем о нем словами терцета, посвященного ему Сервантесом:

Es aquel agradable, aquel bienquisto,
aquel agudo, aquel sonoro у grave
sobre cuantos poetas Febo ha visto»*.

* Это приятный, всеми любезный, острый умом, звучный и глубокий, лучший из поэтов, виденный Фебом.

Лишь спустя триста лет, в дни празднования годовщины его смерти, родина Гонгоры в полной мере ощутила, сколь безгранично его влияние на культуру. Неогонгоризм охватил не только поэзию — поэтов поколения 1927 года, ультраистов (Торре, Ларреа, Дьего, Гарфиаса), креасьониста Уидобро, рамониста Гомеса Серну, модернистов Мачадо, Химениса, Дарио, Руэду, Вильяэспесу, — но и тех, кто бойкотировал юбилейные торжества, — Унамуно, Валья-Инклану, но и живописцев каталонской группы и Сальвадора Дали, но и испанский театр, и сюрреалистическое испанское кино, включая Луиса Бунюэля.