Колесов история русского ударения

Видео:Владимир Колесов - История русского языка в рассказах (аудиокнига)Скачать

Русская акцентология

Монография представляет собой переиздание практически всего корпуса печатных работ В.В. Колесова по исторической акцентологии и является по сути крупнейшим в истории российской лингвистики исследованием феномена русской акцентологии в диахроническом и синхроническом срезах.
В качестве эмпирической базы В.В. Колесов привлекает обширнейший материал, который в 1960-х и последующих годах впервые вводится в научный оборот и базируется на исторических (рукописных, первопечатных) и современных, включая диалектные данные, сведениях.
Исторически данная монография вырастает из докторского исследования В.В. Колесова, посвященного истории русского ударения, защищенного в ЛГУ в 1969 г. Позднее материалы исследования легли в основу первой монографии В.В. Колесова по исторической акцентологии – «История русского ударения» (Л.: изд-во ЛГУ, 1972. 256 с.), которая явилась по сути одной из первых и серьезных попыток в истории отечественного языкознания описать систему ударения древнерусского имени и определить основные тенденции ее развития. На большом историческом и диалектном материале, впервые вводимом в научный оборот, автор описал историю именного ударения в русском языке. В качестве источника привлекались акцентованные рукописи, отражающие древнерусские архаические диалектные системы ударения, причем материал презентируется параллельно с данными русских диалектов и славянских языков.
Используя метод внутренней реконструкции, В.В. Колесов восстанавливает акцентную систему имени и сопоставляет ее с относящимися к ней изменениями в древнерусской фонетике, фонологии и морфологии. За точку отсчета принимаются праславянские акцентные отношения – система трех основных акцентных парадигм – баритонеза, окситонеза, подвижность, наиболее соответствующая фактам древнерусского языка.
В дальнейших своих исследованиях – как многочисленных статьях, так и монографиях, – В.В. Колесов исследует ударение именных и глагольных частей речи, производных слов, активно занимается акцентной реконструкцией древнерусских памятников. Одновременно ученый предлагает свою реконструкцию русского ударения позднего времени.
В двухтомнике представлена история ударения именных и глагольных форм, производных имен, заимствованных слов, уделяется внимание как особенностям современных акцентных диалектных систем, так и тенденциям развития современного русского ударения. Особое место занимают акцентные реконструкции древнерусских памятников. В.В. Колесов активно выступал и как рецензент, отзывавшийся на новые публикации по славянской акцентологии.
Двухтомник «Русская акцентология», вобравший в себя все наследие ученого в области исторической, сравнительной, диалектной, современной акцентологии, демонстрирует монументальность В.В. Колесова-ученого – оригинального исследователя, одного из родоначальников современной российской школы акцентологии.

Акцентология – важнейший аспект изучения языка, языка живого и действующего, а акцент – основной способ «оживления» древней стадии его развития, как бы способствующий «прослушиванию» старых и старинных текстов, помогающий постичь импульс любой функциональной системы, которая описывается в реальных связях, а не в угоду фантазиям «синхронистов».

Можно, например, изучать древнерусское ударение с точки зрения определенной диалектной системы. Первое место займет тогда совокупное рассмотрение группы памятников, написанных на одной территории, в сопоставлении с соответствующими современными говорами. Можно поставить задачу изучения стилистических функций ударения в истории русского языка на материале синхронных территориально родственных рукописей различных жанров или, наоборот, списков одного памятника, написанных в разных местах и редакциях и с разными целями (например, несколько десятков рукописей, содержащих «Казанскую историю»). Комплексное изучение старопечатных московских изданий с более или менее установившейся системой ударения, существенно отличающейся от синхронных им рукописных источников, с частыми отклонениями от живой диалектной речи, в сопоставлении со старопечатными книгами львовского, киевского и других изданий, позволит четко определить складывающуюся литературную норму русского ударения. Предварительное исследование диалектного и стилистического аспектов древнерусского ударения до XVI в. даст критерии для выделения наиболее характерных особенностей русского литературного ударения XVII в. и определит степень воздействия инославянских акцентов.

Книга представляет обширный оригинальный материал по истории русской акцентологической системы, собранный из многочисленных рукописных источников Древней Руси, начиная с XIV века. Дана реконструкция древнеславянской системы акцентов, в рамках которой готовилась и осуществлялась подготовительная работа по отработке современного русского ударения, характерного для русского языка; описаны графические системы передачи на письме сложных соотношений количества, интонации и ударения, представлены акцентные парадигмы имен существительных и прилагательных, главным образом производных, в их развитии и формировании, в связи с соответствующими грамматическими преобразованиями; обсуждается вклад древнерусских книжников, сохранивших для нас следы всех этих сложных процессов. На протяжении всего изложения обсуждаются классические законы исторической акцентологии, на представленном материале вносятся поправки и дополнения. Делаются теоретические выводы о причинах и условиях того мощного движения акцентных норм, которое стало материальным обеспечением разговорной речи предков, а нам позволяет представить эту речь как живое наследие прошлого.
Книга может быть рекомендована филологам, историкам и представителям тех гуманитарных профессий, которые изучают историю, культуру и быт средневекового человека во всей его сложности и цельности.

Том 1

Предисловие
Исходное распределение
Относительная хронология просодических изменений в праславянском
Надстрочные знаки в русских рукописях XIV-XV вв.
Акцентованные русские рукописи XIV-XV вв.
Надстрочные знаки «силы» в русской орфографической традиции
Надстрочные знаки в русской орфографической традиции. «Времена» и духи»
Имена существительные
Система акцентных парадигм
Дополнения к «Истории русского ударения»
К характеристике именного ударения в древнерусском языке
Производные от баритонированных основ
Ударение суффиксальных имен с еровыми суффиксами
Ударение производных с непродуктивными суффиксами
Ударение имен с краткими суффиксами
Ударение имен с долготными суффиксами
Ударение префиксальных имен
Имена с долготными приставками
Результаты рецессии ударения со срединных слогов
Несколько дополнений к акцентологическому закону Шахматова
Об ударении в форме Acc.Sing. Feminia *-a-основ
Акцентологическая проблематика первой русской метатезы
Ударение заимствованных слов в памятниках XVI-XVII вв.
Ударение в древнерусском сочетании с еровым предлогом
Ударение древнерусских имен собственных
Имена прилагательные
Изменение ударения кратких имен прилагательных
Изменение ударения в древнейших формах
Ударение непроизводных имен прилагательных
Суффикса имена прилагательных. Сопоставительные данные
Интонация и ударение в адъективных словосочетаниях

Том 2

Глагол. Изолированные слова и формы
Акцентная характеристика морфологических изменений (атематические глаголы в презенсе)
Об одной древнерусской диалектной системе ударения
Количественные противопоставления в древнерусском языке
Ударение глагольных форм
Ударение причастных форм в древнерусском языке
Ударение многосложных предлогов в русском языке
Ударение изолированных слов в древнерусском языке
Ударение в северных рукописях
Имена числительные и местоимения
Двойные знаки ударения в средневековых рукописях
Акцентологическая интерпретация некоторых морфологических изменений в старославянском языке
Диалектная и литературное ударение
Просодические диалектные признаки в истории русского языка
Развитие акцентологических типов в псковском именно склонении
Словесное ударение в пинежских говорах
Русское ударение в XIX-XIX вв.
Именное ударение
Тенденции развития русского ударение в грамматических формах слова
Акцентная реконструкция
Опыт реконструкции древнерусского ударения
Ударение в «Слове о полку Игореве»
Обзоры и рецензии
Акцентный состав праславянских слов
Сокращения
Названия языков и говоров
Источники
Литература

Видео:А. A. Зализняк: История русского ударенияСкачать

Читать онлайн История русского языка в рассказах бесплатно

Колесов Владимир Викторович
ИСТОРИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА В РАССКАЗАХ

Колесов В. В. История русского языка в рассказах: Кн. для учащихся ст. классов. — 2-е изд., перераб. — М.: Просвещение, 1982. — 191 с., ил.

Рецензенты — старший научный сотрудник НИИ русского языка, доктор филологических наук, профессор В. В. Иванов, учитель русского языка и литературы 187-й школы Москвы Ю. Б. Розенман.

О ЧЕМ ЭТА КНИЖКА

Собираясь в дорогу, прежде всего нужно избрать правильный путь.

Правильный. правый. До XV века русские люди, произнося слово правый, имели в виду не то, что справа от них, а то, что правильно, справедливо, честно. А для того, что находится справа, у них было слово десный, от которого происходит употреблявшееся еще Пушкиным десница ‘правая рука’ (помните — Руслан «в деснице держит меч победный»?).

Почему исчезло слово десный? Когда оно исчезло? Где исчезло раньше, в какой области Русской земли? В литературном языке или в устной речи? Почему на смену этому слову пришло слово правый.

На все такие вопросы отвечает специальная научная дисциплина — история русского языка. Историк русского языка подробно объяснит вам все обстоятельства изменения слов, звуков, предложений. Он скажет, например, что в глубокой древности слово левый не обозначало направления (‘в сторону левой руки’; ‘там, где сердце’), но имело целый ряд других значений — ‘кривой, ложный, нечестный’. Сказка недаром сохранила указание: «налево пойдешь — смерть найдешь». Левая сторона в сказке — сторона злой силы, левый царь — недобрый царь, левая часть — подземное царство. Слово левый сменило в XI веке более раннее слово шуий (отсюда и шуйца — ‘левая рука’), у которого было одно значение ‘левосторонний’. Вытеснив это слово, левый сохранило и прежние значения. Оно стало обозначать и ‘левый’, и ‘кривой’, и ‘ложный’. Десный же по-прежнему обозначало только направление — ‘правосторонний’, так как значения ‘прямой’, ‘справедливый’ все еще были связаны со словом правый. Возник конфликт между четырьмя словами (левый — правый — шуий — десный) и шестью основными значениями этих слов (‘левый’ — ‘правый’, ‘кривой’ — ‘прямой’, ‘ложный’ — ‘справедливый’). Возник давно: самое раннее известное нам употребление слова правый в значении ‘правосторонний’ относится еще к 1096 году (в летописи). Однако это значение очень долго передавалось и словом десный. Только к середине XV века (сначала в Ростово-Суздальской Руси, а затем и в Новгороде) правый окончательно вытесняет слово десный, которое постепенно ушло из языка как лишнее. Слово десный не сумело впитать в себя всех значений, которые необходимы были ему в новых условиях, чтобы по-прежнему четко противостоять слову левый.

Есть одна сложность в нашем предмете. Не все детали изменения языка можно описать одинаково достоверно: одно мы знаем лучше, другое — похуже, а третье нам и вовсе неизвестно. Поэтому книжка и состоит из рассказов, не представляя собою последовательной истории. На нескольких примерах из родного для нас русского языка мы рассмотрим те принципы языкового развития, которые являются всеобщими.

Внутренние закономерности развития языка — это вот и будет тот правильный путь, который мы с вами избираем.

Правильный путь. А может быть, правильную дорогу? Не знаю, чувствуете ли вы разницу между этими сочетаниями. Попробуем их немножко видоизменить: правильный путь — правый путь, правильная дорога — правая дорога. Или так: верный путь — верная дорога. Не все сочетания кажутся привычными; одни из них «режут слух», а другие попросту не совпадают с остальными по значению. Правый путь — это ‘справедливый путь’, а правая дорога — это ‘дорога, поворачивающая направо’. В первом сочетании сохранилось древнее, исконное значение слова правый, а во втором — новое, то самое, которое в русском языке окончательно закрепилось только в XV веке. Одно и то же слово в разных сочетаниях выявляет различные свои значения. Впоследствии мы не раз убедимся в этой особенности современного нашего языка, теперь же отметим вот что: слова дорога и путь — синонимы, но различного происхождения.

Первое из них — народное, разговорное, исконно русское. Оно и форму имеет русскую — с полногласным сочетанием оро: дорога, как ворон, голова. В древнерусском языке в книжном, высоком стиле употреблялись и слова с неполногласными сочетаниями: драга, вран, глава. Эти слова пришли из церковнославянского языка и впоследствии частью утратились (драга, вран), частью изменили свое значение и остались в литературном русском языке (глава). С русским словом дорога и соединяется новое значение слова правый.

Второе слово, путь, пришло из церковнославянского языка, это слово торжественного, высокого стиля. В современном литературном языке сочетание правый путь сохраняет древнее значение прилагательного, высокое, торжественное.

Так оказывается, что для историка языка важны не только слова и значения слов, но и то, какого происхождения слово, как давно и какими путями оно вошло в литературный язык, какое стилистическое значение оно имеет сейчас и имело в прошлом. Важно знать не только значение, но и назначение слова, кому и для каких целей оно служило как факт языка.

Кстати, а что такое язык.

Вам часто приходится употреблять это слово: русский язык, английский язык, язык писателя, язык эпохи. А можете вы использовать это слово в таких, например, сочетаниях: язык Пети Иванова, язык Фамусова. вареный язык?

Чувствуется глубокая разница, не правда ли?

В первой группе сочетаний выражено широкое, обобщенное понятие языка. Язык — это принадлежность целых коллективов, как бы мы их ни называли: народ, действующие лица, современность.

В других сочетаниях говорится о частных проявлениях языка. Лучше сказать так: речь Пети Иванова — проявление русского языка, потому что Петя говорит на русском языке; речь Фамусова выдержана в общих особенностях языка писателя Грибоедова.

Вареный язык вообще к нашему языку никакого отношения не имеет. Этот язык и язык, о котором мы с вами говорим, — омонимы, т. е. самостоятельные слова, которые только звучат одинаково. И нам нет никакого дела до того, что когда-то они были фактически одним и тем же словом: ‘коровий язык’ и ‘человеческий язык как часть тела’.

Те особенности говорения, которые принадлежат всем говорящим по-русски, всем без исключения, объединяются словом язык: русский язык.

Язык — это общая схема всех речений, принадлежащих людям определенной национальности. Это общие для всех них правила, по которым нужно строить свою речь, чтобы ее поняли другие.

Речь же — частное и во многих отношениях случайное проявление языка. Говоря на русском языке, каждый из нас привносит в него что-то свое, собственное, не всегда нужное и полезное, но привносит. Ведь у каждого из нас своя манера и привычка говорить, свои любимые слова и обороты речи.

Речь воплощается в букве и в звуке, в диалогах и монологах, в стенограммах и конспектах, в магнитофонной ленте. Язык же материально не существует никак! Нет такого сундука или сейфа, где хранился бы отлитый или сотканный эталон русского языка. Ученые собирают его по кусочкам, внимательно изучая все виды речевой деятельности, создают обширные словари, пишут научные грамматики. Можно представить основные особенности и закономерности языка, хотя и косвенным образом, но можно. Потрогать же его, поглядеть на него — этого вы ни в одном музее не сможете. Нет языка.

И однако он все-таки есть! В каждом из вас, и в ваших соседях, и в ваших родителях. Исчезни он — и вы попросту перестанете понимать друг друга. Исчезнут книги и газеты, радио и телевидение, заводы и фабрики, институты и учреждения — остановится жизнь, потому что наличие языка — самое незаметное (потому что привычное), но самое существенное условие цивилизации. Значит, есть язык?

Ну как же он есть, если его нет! Дайте мне что-то, что я мог бы назвать, например, русским языком. Вот какой заколдованный круг: язык вне речи не существует, речи без языка нет. Язык воплощается в речи, и наша задача выяснить, каким образом это влияет на развитие языка.

Этими вопросами не ограничивается историк языка. Он изучает еще развитие языка в связи с историей народа, который на этом языке говорит, он изучает также столкновение родного языка с другими языками, заимствования, влияния, которые отразились на языке, — все то, что называется внешней историей языка. Это самостоятельный предмет, и в данной книжке мы его не будем касаться.

Рассказ первый О МНОГИХ ПРЕДМЕТАХ, ЯВЛЕНИЯХ И ЛИЦАХ, НАЧИНАЯ С ЛЕНИВЫХ ШКОЛЯРОВ И КОНЧАЯ СОННЫМИ МОНАХАМИ

Представьте себе знойный летний день 1374 года в Пскове. Псы и свиньи забрались в тень, куры томно распластали крылья у высоких тынов. Трава пожухла, все вымерло. Ни души.

У распахнутого кривого окошка стоит за столом грузный человек с гусиным пером в руке. Время от времени смотрит в книгу, которая развернута на подставке, макает перо в глиняный пузырек, пишет на больших шершавых листах. Иногда сосредоточенно кряхтит, почесывает нос концом пера, долго глядит в прохладный угол избы. И снова пишет, встряхивая пузырек.

Жара душит и его. Он с завистью следит за соседями, которые тянут какое-то питье прямо из кувшина. Часто чешет спину о косяк двери, морщится, кряхтит. У кафтана закатаны рукава, верхняя пуговица расстегнута. Жарко.

И на поля листов рядом с переписываемым текстом ложатся его собственные слова, слова изнуренного жарой и болезнями человека.

. покушати писати новымъ черниломъ.

. о горе свербить.

. чрес тынъ пьють а нас не зовуть.

. о святой Никола пожалуй избави коросты.

. родиша свиния порошата.

Так и дошли до нас эти заметки древнего писца. И на основании их мы можем говорить об особенностях речи псковича второй половины XIV века.

О каких же особенностях?

Во-первых, о произношении слов. В этих заметках отражено русское полногласие (в словах короста и поросята) и типичная особенность псковских говоров — смешение согласных с и ш; сравните: шести вместо сести и порошата вместо поросята. Если же сравнить с другими, более грамотными текстами того же времени, можно увидеть, что слово сести писалось иначе, с буквой «ять»: сѣсти. Значит, псковичи в XIV веке вместо древнего ие произносили, как и мы теперь, звук е. А оглушение звонких согласных? Полести вместо полезти, чрес вместо чрез.

Во-вторых, о морфологических особенностях. Неопределенная форма еще оканчивается по-старинному на —ти: покушати, писати, полести, шести, т. е. покушать, писать, полезть, сесть. И повелительная форма так же: избави равно нашему избавь.

А третье лицо единственного числа употребляется с древним мягким окончанием -ть: свербить, пьють, зовуть. Мы теперь говорим иначе: свербит, пьют, зовут. И даже поддразниваем рязанцев, которые нет-нет да и произнесут как бы по-древнерусски с -ть: «У нас в Рязани пироги с глазами: их ядять, а они глядять!» Когда-то только так по всей Руси и говорили. И наш писец — тоже.

Но вот же у него и твердое окончание: мытъся, ужинатъ!

Напрасно торопитесь. Посмотрите внимательно, разве это формы третьего лица? Конечно же, нет. Мы и переводим их не формой настоящего времени, а неопределенной формой, вот так: полести мытъся — пойти помыться, шести ужинатъ — сесть ужинать.

Это очень старые формы особого глагольного наклонения — достигательного. Глаголы в достигательном наклонении обозначают конечную цель действия: (пойти) чтобы помыться — это и есть мыться, (сесть) чтобы ужинать — это и есть ужинать. Вот какой архаический язык звучал еще в эпоху Куликовской битвы!

А чего стоит старая форма прошедшего времени (так называемый аорист) родиша! В переводе ее можно передать так: родила. Но этот перевод не очень точен, потому что не передает важного оттенка мысли писца. И он ведь мог сказать: родила свиния поросята, в его время это было вполне возможное сочетание слов. Но он написал просто: родиша. И правильно сделал.

Для него эта запись просто радостная заметка о самом факте, может быть единственно приятном за весь день. Ему не важно было сообщать, что у его свиньи появились поросята и сейчас они кормятся, а он, хозяин, видит их из окна, любуется ими. Только тогда он имел бы право написать: родила есть свиния порошата (и эти поросята еще живут, и все они здесь, рядом с ним).

Писец употребил не форму перфекта родила есть, а аорист родиша, чтобы передать сам факт рождения, не связывая его ни с длительностью действия, ни с отношением этого действия к моменту высказывания. Вспомните английские Past Indefinite и Past Perfect Continuous (аналогичные времена имеются во французском и немецком языках) — отношения между ними очень напоминают отношения между аористом и перфектом древнерусского языка. Аорист со временем исчез, а видоизмененная форма перфекта стала единственной формой прошедшего времени в русском языке. В XIV веке аорист и перфект, как видим, еще различались. Только так писец и мог записать для справки: родиша — и все!

И если уж речь зашла о поросятах, обратите внимание, что слово поросята стоит в форме именительного падежа. Мы переводим: родила свинья поросят — вовсе не именительным. У писца же именительный. И опять он прав. Для своего времени, конечно. Тогда очень редко в прямом дополнении употреблялась форма родительного-винительного падежа. Да и то только для обозначения людей, а для названий животных — никогда, тем более их детенышей. Вот и получилось: родиша свиния порошата.

Кстати, свиния, а не свинья. Опять загадка.

И опять никакой загадки! Старое ударение этого слова свини́я, такое ударение сохранили некоторые рукописи. А под ударением гласные не исчезали.

В-третьих, заметки нашего писца говорят и о лексических особенностях речи XV века. Уже первое слово — покушати — кажется странным. Причем здесь еда? Кто ест чернила? А никто и не ест. Сравните с этим словом сохранившееся до наших дней слово искуша́ть. Да и само покушати сохранилось, только теперь оно употребляется всегда с суффиксом —ся: покушаться. ‘Попробовать писать’ — вот что значит первое предложение.

В слове пожалуй такое же изменение. Само слово до сих пор широко употребляется в нашей речи, особенно людьми вежливыми, но в другой форме: пожалуйста. А тын? Кто-нибудь помнит, что это высокий забор из заостренных кверху бревен, которые стоят тесно друг к другу?

И синтаксические особенности есть в этих записях, хотя тексты и очень кратки. Сравните избави коросты с современным нам избавь от коросты. Совсем другой принцип связи слов в сочетании. Значит, меняются не только сами слова, их звучание или значение, но и типы их связей?

А теперь мы можем перевести эти записи на современный язык:

. попробовать пописать новыми чернилами.

(ну, беда) . о, горе! Свербит.

(потому что) . ох, знойно.

(и вот) . через забор пьют, а нас не зовут.

(поэтому) . не пойти ли помыться?

(мольба) . о, святой Никола, пожалуйста, избавь от коросты.

(наконец) . сесть да поужинать.

(ликование) . родила свинья поросят.

Сколько материала дали нам для наблюдений эти девять кратких строк на полях старой рукописи! А ведь таких записей — тысячи!

И многие-многие сотни рукописей. Разных. Больших и маленьких, торжественных и простых, бумажных и пергаментных, написанных на коже в разное время и в разных местах Руси. И каждая может дать материал историку языка — каждая в отдельности или в сопоставлении с другими.

Очень многие писцы в своих приписках просят читателя не сердиться на них за возможные описки и ошибки. Не кленѣте, пишут они. Но только в древних рукописях. А уже с начала XIV века вместо этой древней формы употребляется и новая, знакомая нам форма повелительного наклонения: не клените. Сопоставляя все эти записи с одним и тем же словом в одном и том же значении и в одной и той же форме, мы устанавливаем, что на протяжении XIV века старые формы повелительного наклонения с ятем сменились новыми, с и.

Тяжко было переписывать рукописи. Не каждому доверяли это дело. Один псковский текст 1271 года переписывал поп Захарья вместе с сыном своим Олуферьем. Переписывал и все время извинялся за ошибки сына, которого называл детиной, т. е. ребенком. А ошибок очень много — к счастью для нас. Этот нерадивый школяр сохранил для нас массу особенностей древнепсковского говора и вообще русского языка той поры. И притом исхитрился сделать это в церковном тексте!

Много интересного можно узнать из приписок о жизни и судьбе старых «списателей». Как они радуются концу каждой книги! «Как радуется жених невесте — так радуется писец, видя последний лист», «Рад заяц, избежавший силка, — так и писец, кончивший последнюю строку!»

Тяжело писать и скучно.

И вот один записывает: «Ох-ох-ох, дремлет ми ся» (а ну-ка, переведите!). Другой как бы вторит ему: «О господи! Посмеши — дремота непременная. » А третий сам себя убеждает: «Офреме, грешниче, не лѣнися!». И еще один: «Господи, помози рабу твоему Микуле скоро писать!» А этот совсем заболел: «Ох мнѣ лихого сего попирия голова мя болит и рука ся тепеть!» (Это я вам переведу: «Ох, у меня от этой мерзкой бумаги голова болит и рука немеет» — вот сколько незнакомых слов в таком кратком тексте!) И еще: «Ох, уже глази спать хотять». Между прочим, в последней приписке, дошедшей до нас от XIV века, самое древнее употребление слова глаз. До этого говорили только око, очи.

И тут же заметки о еде. Негусто кормились: «Како ли не обьестися: поставять кисель с молоком». У другого: «Сѣсти (видите: сѣсти, а не сѣсть) ужинать (видите: ужинать, а не ужинатъ) клюкования съ салом с рыбьим». Наверное, очень вкусно: клюква в рыбьем жиру! А у третьего и того нет: «Въ голодное лѣто написахъ. »

А вот еще запись в рукописи XII века: «Ох душе увы ужико о горе супружнице моя!» Для нас это интересное употребление звательных форм [1] и некоторых редких слов (например, ужик ‘родственник не по крови’), а если вдуматься. Это торопливая запись убитого горем человека, который только что потерял любимую жену.

Человеческие документы прошлых веков становятся источником основных сведений о древнем языке. В разной степени они отражают характер писавших их людей, их дела и заботы, их тревоги и надежды. Но все они передают их речь. Речь монастырских и мирских священников, городских ремесленников, воинов и деревенских людей. Многие на Руси «грамоте умели крепко вельми». Только царь не брал пера в руки. [2]

Не одно нашествие прошло на Руси, не одно пожарище, не один грабеж. Многое сгорело и многое уничтожено безвозвратно. Только в лихие годы Батыева разбоя русичи потеряли больше рукописных книг (и каких древних!), чем их сохранилось до нас от всех прошедших с XI века столетий. А те, что остались, сейчас тщательно изучаются учеными, бережно сохраняются в архивах и библиотеках. Это наше национальное достояние, важное свидетельство творческой деятельности наших предков.

Но не только в древних памятниках историк языка находит для себя интересный материал. В некоторых отдаленных местах еще звучат старые местные говоры, которые очень отличаются от литературного языка. В этих говорах сохраняется много особенностей русского языка, характерных для него в прошлом.

В одном месте сохранились старые формы местоимений, в другом — имен существительных, в третьем — глаголов. Сравнивая такие остатки друг с другом и с памятниками древней письменности, можно проследить развитие тех или иных слов в русском языке, понять причину их изменения.

Сегодня все слушают радио, смотрят кинофильмы и телепередачи. С приезжим человеком никто не станет говорить «по-старинному»: а вдруг засмеет! В начале же нашего века, до революции, старых говоров было больше, они хорошо сохраняли старые особенности русской речи. Даже писатели использовали некоторые из таких особенностей. Их много у Есенина, у Тургенева, у Пришвина.

Бунин об одном из своих героев писал: «. говор старинный, косолапый, крупный. Он говорит: що, каго, яго, маяго, табе, сабе, таперь, но все как-то так, что слушать его — большое удовольствие. » Прислушаемся к этому говору, и вот что заметим. Табе, сабе, таперь — это фонетическая запись старых русских форм, которые записать следовало бы иначе: тобѣ, собѣ, топерь. Да, это русские формы, и они сохранились только в диалектной речи. А в литературном нашем языке вместо них мы пользуемся взятыми из церковнославянского языка тебе, себе, теперь.

Что же еще есть в речи этого тамбовского мужика, описанного Буниным?

Еще у него есть произношение усё вместо всё, усякими вместо всякими. Очень интересная особенность, указывающая на то, что звук в в русском языке когда-то произносился как краткий, неслоговой гласный у. Он и теперь не стал окончательно согласным в тех говорах, где нет звука ф, где вместо ф произносят х. Ага, вот оно: «хунтик колбаски». Так говорит бунинский герой. Значит, все верно, очень старая особенность русской речи. В литературном произношении ее нет уже лет шестьсот.

А вот о собаках сказано: оне. Не они — а оне. Тоже очень верно. Имя существительное собака — женского рода, значит, и местоимение во множественном числе должно быть не они, а оне (писалось с ятем: онѣ). В древнерусском языке местоимения различались по роду не только в единственном, но и во множественном числе. Сравните в одном из романов Н. С. Лескова (высказывание, употребленное по отношению к уважаемому лицу):

«— Точно так-с, сами Лизавета Егоровна.

А у бунинского персонажа еще и окончаний нет в третьем лице: «Перед дожжом сильней пахня», «А он как вскоча» и так далее. Вот уж древность-то какая!

В прошлые времена много путешествовали, особенно купцы, монахи и солдаты. В чужеземных странах тогдашние ученые записывали их речь, пытались понять, перевести на свой язык. Многое и здесь пропало, не дошло до нас, но кое-что и осталось.

Осталось, например, сочинение византийского императора Константина по прозвищу Багрянородный, который жил в середине X века. С чужих слов он записал названия русских городов, рек, знаменитых днепровских порогов, имена князей, названия племен. И теперь, тысячу лет спустя, мы можем на основании этих русских слов, записанных греческими буквами, судить о многих особенностях древней русской речи. Ведь сами русы еще не писали в то время больших книг.

Это все и есть источники в изучении истории языка.

И не только это. Наш собственный, современный язык, тот самый, которым мы говорим сейчас, может стать таким источником.

В самом деле, если внимательно прислушаться к тому, как мы говорим, легко обнаружатся непоследовательности и отклонения от правил. Сравните почти одинаковые слова — мёл и мел, мёд и мет (т. е. мета в родительном падеже). Если в первых словах каждой пары убрать точки над буквой е — вообще ничего не поймешь; чем, например, мел отличается от мел. А ведь там, где пишется ё, раньше было «простое» е, сама буква ё попала в русский алфавит только в 1797 году. До сих пор мы пишем в тех же корнях е, а не ё: метла, мету́, меды́, медовый.

Почему же в одном случае после мягких согласных произносится звук е, а в других — звук о (на месте буквы ё)? Оказывается, на месте современного ё в этих словах было когда-то е, а на месте современного е — ѣ, т. е. древнее отношение мѣлъ — мелъ теперь мы передаем как мел — мёл (а в произношении [м’ел] — [м’ол]). Несмотря на все изменения, которые происходили в речи на протяжении последних семисот лет, мы по-прежнему различаем эти слова и многие другие, на них похожие. Правда, различаем совсем другими знаками, но все-таки различаем! Слов и форм, отличающихся друг от друга только е и ё, настолько много, что окончательное совпадение ѣи е в речи грозило бы невосполнимой утратой для языка. Представьте себе язык, где очень многие важные слова звучат одинаково! Как трудно было бы понимать друг друга, не правда ли? И русский язык по-хозяйски отнесся к колебаниям в речи: он запретил слияние нового е (возникшего из ѣ)и ё.

Почему происходили все эти изменения, просто так не скажешь, это очень сложный вопрос. И очень важный, потому что связан со многими другими изменениями языка, не менее сложными, важными и интересными.

Важными, потому что изменение языка связано с развитием мышления, с преобразованием всех сторон культурной и общественной жизни народа, говорящего на этом языке. А это очень поучительно — знать, как жили предки.

Сложными, потому что в развитии языка нет ничего случайного или второстепенного, и все так тесно друг с другом связано, что изменение в одном месте сразу же захватывает все соседние участки языка — его системы. Чтобы понять одно изменение, нужно всесторонне и четко представить себе все связанные с ним преобразования. А это не всегда удается.

Интересными, потому что очень любопытно было бы понять логику и смысл языковых изменений, их зависимость от самых разных причин, мельчайшие оттенки значений и звучаний родной речи в прошлом и тонкие связи ее со всеми обстоятельствами человеческой жизни.

Чтобы потом, быть может, определить дальнейшее развитие языка и как можно плодотворнее использовать язык в нашей сегодняшней жизни.

Рассказ второй О ДИВЕ ДИВНОМ, О ЖИВОТАХ И НЕМНОЖКО О ЖИЗНИ

Вo время диалектологической экспедиции у самого Белого моря студент записал фразу, сказанную одной старушкой:

— Летось погода дивная живет: дождь летит, бог стрелы пущает и гром.

Как будто из сказки, правда? Как будто все по-русски сказано, а вот студент задумался. И не удивительно: здесь по крайней мере пять лингвистических загадок. Для человека внимательного, конечно.

Вот я написал: «удивительно», посмотрел строчкой выше, а там уже есть слово дивная — того же корня и того же самого языка. А ведь не то же самое слово!

Что такое удивительное? ‘Вызывающее удивление’. Или ‘необычайно хорошее, неправдоподобно хорошее’.

А что такое дивное? У этого слова теперь два значения: ‘удивительное’ (старое значение) и ‘прекрасное’ (разговорное, довольно новое значение, например дивный голос). Одно значение слова устарело, а другое чересчур вычурное, не всякий решится его использовать.

Между тем «перевести» слова старушки, скажем, так: «Летось погода удивительная живет. » — совершенно неверно. Что ж тут удивительного: дождь, молния, гром? Обычная летняя гроза. Чтобы правильно понять это высказывание, нужно осмотрительно отнестись сразу ко всем словам в предложении.

Студент поступил правильно. Он стал задавать вопросы, пытаясь понять значение нужного нам слова, и установил, например, что в речи его собеседницы невозможна «дивная девушка», а «дивная жизнь» вызывает только смех. Следовательно, значение ‘прекрасный’ для этого слова в этом говоре неизвестно. Что бы еще? Ах, да, а «дивные очи» могут быть? Как же, дивные очи живут (опять живут!) — на иконе. Стоп!

Можно перевести дух и поразмыслить.

Только в двух сочетаниях возможно в говоре прилагательное дивный — и оба раза в какой-то связи с богом, то со сказочным, который поливает из небесной бочки бабкин огород, то с нарисованным давным-давно на старой почерневшей доске.

Девичьи очи, по представлениям нашей старушки, дивными не бывают. Нет в них ничего божественного.

И поскольку ничего больше мы от нее не узнаем, снимем с полки этимологический словарь, постараемся вникнуть в сказанное с исторической точки зрения. Наше наблюдение подтверждается: корень див- встречается во многих языках, родственных русскому: в литовском dievas и в латышском dievs одинаково значат ‘бог’, в древнеиндийском dēvas и в латинском deus имеют то же самое значение, а в авестийском daeva — скрывается значение более собирательное — ‘демон’, древнегреческое слово dios обозначает ‘божественный’. Даже в русском диалектном наречии дивья бы! находим остатки все того же значения: ‘дай бог!’ (а может быть, и леший, и домовой — словом, какая-то сверхъестественная сила). Из этого сопоставления слов с одним и тем же древним корнем в разных родственных языках следует, что давным-давно корень див- связывался с обозначением божества, которому поклонялись наши далекие предки. А потом, много позже, с этим корнем стало связываться значение чуда, чего-то удивительного, странного, непонятного, вызванного действием сверхъестественных сил. Эти-то последние значения и характерны для древнерусского языка, они же сохранились и в некоторых архаических русских диалектах. В «Слове о полку Игореве» встречается и диво — ‘удивительно’, и Дивъ — страшный бог леса славян- язычников.

Вот, оказывается, почему не могут быть дивными девичьи глаза. Это только поэт в своем увлечении мог назвать их дивными, т. е. божественными. Такое смещение в значении слова наглядно выражает отношение поэта к той, о ком он пишет. И когда-то такое смещение значения, впервые использованное, было смелым и даже кощунственным, и нашлись люди, которые осудили поэта. А теперь оно нас уже не удивляет: сами-то мы пошли еще дальше!

Понятно наречие летось. Оно значит ‘тем летом’ и но своему образованию равно другим диалектным наречиям: зимусь (‘этой зимой’), веснусь (‘этой весной’), утресь (‘этим утром’), ночесь (‘этой ночью’). К определенному имени существительному присоединяется указательное местоимение сей в старой краткой форме — вот и получается дополнительное указание: ни в какую другую ночь, а именно в эту, которая только что прошла или еще длится (ночесь).

Посмотрите-ка, что здесь напечатано: «Ночь прошла».

А ведь на месте нашей старушки мы с вами и о дожде сказали бы идет, а не летит.

Почему дождь не идет, а летит — ясно. Спросите на севере: «Идет дождь?» — и вам ехидно заметят: «А с чего дождю идти, разве у него ноги есть? Дождь летит». То же, разумеется, относится и к ночи: не может она пройти. Следовательно, в этом говоре следует ожидать сочетания слова ночь с каким-то другим глаголом.

Наше литературное выражение Дождь идет по своему происхождению является довольно поздним.

Возникло оно благодаря расширению значения у глагола — теперь у нас не только дождь и снег, — идет поезд, идет руда, идет план, идет соревнование, идет мысль, идет кинофильм, идет и многое другое, никогда не имевшее ног. Именно с ногами древние славяне связывали процесс ходьбы, и это исконное значение слова сохранилось в ряде говоров, в том числе и у нашей старушки.

Что, по-видимому, никак вас не удивляет — это употребление здесь слова погода. Между тем и тут кроется загадка для тех, кто с этим словом связывает значение ‘хорошая погода’. Во многих местах России погода всегда употребляется только для обозначения хорошей погоды (в других же говорах для этого есть специальное слово — вёдро). Если же дождь или гроза — это непогода.

Для нас, жителей городов, за словом погода скрывается и плохая, и хорошая погода. А вот для старого жителя северной деревни Бюро погоды — странное сочетание слов. В его представлении Бюро погоды только и делает, что занимается разведением дождевых туч и гроз, потому что для северного жителя погода — это всегда плохая погода. Бабка знала, что говорила: дождь, молния, гром — это ли не погода?

Обнаруживается интересная закономерность. Оказывается, очень многие слова расширяют свои значения. К древнему, исконному значению прибавляются все новые и новые оттенки. В новом значении слово на первых порах обычно используется людьми с поэтическим воображением как дополнительный, но выразительный мазок на той словесной картине, которую они рисуют. Это, собственно, и есть то, что называют образом. И только настоящий художник может проницательно углядеть новый оттенок в знакомом каждому слове.

Потом старое слово вступает во все новые и новые сочетания с другими словами, обогащаясь неожиданными оттенками значения. Некоторые из них забываются, другие же укрепляются в речи, входят во всеобщее употребление. Так возникает многозначность слова, например, глагола идти. С течением времени из этой многозначности может вырасти совсем новое, другое слово. Об этом мы еще поговорим подробнее.

Сравнивая литературный язык с диалектным, легко заметить, что особенно для литературного языка характерна многозначность слова, увеличение числа различных оттенков значения, иногда просто изменение в значении слова. Это одно из самых важных богатств литературного языка.

Однако не забудем нашего студента: ему осталось неясным и значение слова живёт.

Если дождь не может ходить из-за отсутствия ног, каким же образом живёт погода — нечто неодушевленное даже с точки зрения старушки? Тут какая-то неувязка (если судить по нашим меркам) или загадка (если хорошо вдуматься).

В записанном высказывании этот глагол равен по значению литературному стоит: Погода стоит хорошая.

Не только в диалектной речи возможно подобное употребление слова жить. Писатели-северяне вкладывают его в речь своих героев или нет-нет да и сами проговорятся. У Бориса Шергина в его «Двинской земле» находим: «Я спрошу:

— Не спим, живём! Дале говори».

Из содержания ясно, что собеседники рассказчика вовсе не стоят. В этом случае невозможно «перевести» предложение так: «Не спим — стоим!» В том-то и дело, что они лежат. Однако не спят, а пока еще бодрствуют. Может быть, диалектное значение слова жить и есть ‘бодрствовать’? Вряд ли это верно: подозрителен уже тот факт, что в двух разных текстах мы вынуждены одно и то же слово переводить разными словами литературного языка. В таких случаях обычно следует предполагать такое значение, которое является общим для двух конкретных, использованных нами здесь. Живет — это и ‘стоит’, и ‘бодрствует’, и сверх того еще что-то. Что?

В том же произведении сам рассказчик проговаривается: «В городе, за островами, туманов не живет». Сама конструкция фразы, родительный падеж имени существительного на месте именительного, подсказывает перевод: «туманов не бывает». Это глагол, более широкий по значению.

Сравните еще народную примету в рассказе И. А. Бунина «Антоновские яблоки»: «Осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Конечно же, и здесь живут — это ‘бывают’. Кроме того, последний пример указывает на употребление слова в том же значении не только в северных, но и в южных русских говорах. Не только на севере, но и на юге сохраняется старое значение слова, уже неизвестное литературному языку. А такое совпадение очень важно, оно дополнительно указывает на древность и на народный характер именно такого значения слова. В пословицах и в поговорках, сложенных довольно давно и распространенных на севере и на юге, можно обнаружить употребление слова в том же самом значении.

Иногда глагол жить выступает просто-напросто в значении вспомогательного, он становится равным словам типа есть, суть. Например, в пословице «Не грози попу церковью: он от нее сыт живет». Первоначальное «содержание» этой пословицы такое: ‘Не грози попу проклятием церкви — он ведь от церкви и сыт есть (сытым бывает)’ Теперь мы понимаем это предложение немного иначе: ‘. он от нее живет сытно’.

По той же самой причине, т. е. в связи с изменением значения слова в литературном языке, мы иногда неправильно понимаем даже современных нам писателей. У Алексея Чапыгина: «Казалось, что в этих сверкающих трещинах живут привет и радость. » — глагол живут употреблен не в литературном значении. Это нам кажется, что писатель употребил метафору: привет и радость — живут, как если бы они были одушевленными существами. А Чапыгин употребил знакомое ему по родному северному диалекту слово в его первоначальном, исходном значении ‘имеются, бывают’. Впечатление метафоры — это наше собственное добавление к авторскому тексту; хорошее или плохое, но наше.

Повторяя сказочный зачин «жили-были», мы совершаем ту же самую ошибку. Дело не в том, что герои сказки жили-поживали. Они, если можно так выразиться, были-существовали, и притом очень давно (на это указывает перфект — о значении этой глагольной формы говорилось в первом рассказе), во всяком случае тогда, когда жили еще не значило узко ‘находились в процессе жизни’.

Возьмем другой отрывок из произведения А. Чапыгина, из его исторического романа «Гулящие люди» (так в XVII веке на Руси называли бродяг и разбойников). Один из героев говорит: «Ты же знай, што нелюбье к тебе великого государя живет на том: да не пишешься ты от сей дни великим государем!» С этим отрывком мы возвращаемся к высказыванию нашей архангельской старушки: она ведь тоже употребила этот глагол в том же значении ‘стоит, пребывает’. Но это только частный оттенок широкого по значению слова, оттенок, который возникает при всякой попытке наиболее точно перевести его на современный нам язык, не растеряв по дороге полутонов и вместе с тем сохранив основное содержание высказывания.

Сравним историю глаголов жить и идти. Оказывается, что значения этих слов изменяются прямо противоположным образом. У идти наблюдается постоянное расширение значения, увеличение числа значений, потенциальная возможность соединения с самыми различными словами. А глагол жить постепенно ограничивается в употреблении, его значение становится более узким.

Попробуйте сами определить значение слова жить в следующей цитате из романа Н. С. Лескова: «Туганов осмотрел монумент и сказал: «Живет», — а дьякон был просто восхищен». Заметьте: один герой романа был просто восхищен, а другой свой восторг выразил словесно, но ограничился одним словом живет!

Все те слова, о которых мы говорим, их изменения, многоразличные сочетания и столкновения с другими словами — все это наша речь, наши попытки выразить какую-то мысль, важную в данный момент. И пользуемся мы для этого средствами языка. Каждое слово имеет определенное и всеобщее, закрепленное в языке значение, которое в данный период является обязательным для всех. Но в речи слово соединяется с соседними словами, его значение от высказывания к высказыванию меняется, оттачивается, расширяется или, наоборот, сходит на нет.

Одновременно с основным словом изменяются и значения производных от него слов.

Читаем челобитную грамоту XVII века, которую задавленные нуждой холопы послали своему помещику. И вдруг наталкиваемся на такое сочетание слов: «А животишки наши, государь, прохудились вконец». С самого начала ясно, что эти животишки никак не связаны с животиками в сказке Корнея Чуковского: «У них, у бегемотиков, животики болят». Болят, а не прохудились.

Мы прекрасно знаем, что прохудиться могут сапоги или ведра. Но живот? Разве можно себе представить дырявый, подобно сапогу, живот?

Можно было бы предположить, что изменилось значение слова прохудиться. Тогда, в XVII веке, оно могло означать ‘сделаться худым, отощать’. Тощий живот представить проще, чем дырявый. Но нет — речь идет именно о том, что животы не отощали, а «сами себя сделали никудышными».

Очевидно, изменилось значение у слова живот. Действительно, его теперешнее значение (‘часть тела, в которой расположены органы пищеварения’) не является исконным. Еще в рукописях XVII века это значение выражали другие слова, в том числе и заимствованные. Например, стомах из латинского stomachus ‘желудок’, или брюхо, а также чрево. В XVI веке брюхом называли собственно желудок («набил брюхо мякиной»), а чревом или даже пузом — соответствующую наружную часть тела («пал чревом на землю»). Исконное значение слова живот, по-видимому, было близко к значению глагола жить: ‘жизненное или имущественное состояние’. Вот как в одном тексте XIV века противопоставляются два слова: «Посреди Эдема древо процвело смерть. Посреди же всей земли древо процвело животъ». Живот — это ‘жизнь’.

Уже начиная с XIV века в текстах обнаруживается колебание в значении этого слова, оно становится многозначным. Только наличие окружающих слов дает возможность точно определить, о чем идет речь. А ведь точно определить значение слова в некоторых случаях оказывалось очень важным, например в грамотах-завещаниях. Прочтите два отрывка из псковских грамот XV века. Вот что в них сказано:

«Сим я, раба божия Ульяна, ходя при своем животу (1), учинила перепись животу (2) своему да и селу своему. деверю своему Ивану до его живота (3) кормити ему. »

«А село свое. даю жене своей Федосьи до живота (3) и до замужества. А если моя жена вторично выйдет замуж или умрет, то брату. а если и брат умрет, то после его живота (1) . приказываю присматривати живота (1) своего жене своей. »

В одном и том же тексте, по традиции очень кратком, мы встречаем три (или даже четыре) значения одного и того же слова. На те места, где стоит цифра 1, вместо нашего слова поставьте слово жизнь, на место «живота 2» — слово имущество, на место «живота 3» — смерть. И текст станет яснее: «. при своей жизни я переписала все свое имущество и пашни и даю их на кормление деверю моему до его смерти». Одно и то же слово обозначает и ‘жизнь’, и ‘смерть’!

Прежде слово живот вообще означало только физические проявления жизни, для передачи других ее сторон имелись иные слова: духовная — жизнь, материальная — житье. До сих пор в прилагательных, образованных от трех этих слов, сохранилась первоначальная дробность значений, ср. жизненная идея, житейское дело и животная злоба — трудно переставить местами эти слова! А когда-то их было еще больше, от того же корня жи- образовывались еще: жизненный нерв у живого существа — жила (жилы надорвал), основной, жизненно важный продукт питания — жито (и в разных местах житом называли разные злаки: либо пшеницу, либо ячмень, либо просо), основное место обитания — жить. Последнее сохранилось в церковнославянском пажить ‘пастбище’, попавшем в наш литературный язык, и в современных северных говорах, где жить обозначает жилое помещение в доме.

Похоже, что каждое жизненно необходимое явление обозначалось специальным словом, а все вместе они были связаны одним общим корнем. С течением времени все такие слова изменяли свое значение, каждый раз входя в сложные взаимоотношения с прочими словами языка, то возникавшими, то исчезавшими. Но общее, исходное и главное свое значение наши слова сохранили. В частности (что теперь для наших рассуждений важно), материальная сфера жизни долго была связана со словом животъ. Одновременно с изменениями слов изменялись условия жизни, быт людей, социальные отношения, и это также находило свое отражение в изменениях слов. Одно слово по значению как бы «раздваивалось», «растраивалось» — становилось многозначным.

В некоторых текстах вообще трудно определить значение слова, вот например: «. а после его живота отдать село такому-то». После жизни? после смерти? В этом случае оба значения слова как бы совпадают в одном, а именно: ‘после жизни, в результате смерти’.

Особенно интересно здесь 2-е значение слова живот. В первой грамоте речь идет об имуществе в целом (кроме пашни). Из содержания второй грамоты можно понять, что здесь говорится о так называемом движимом имуществе, т. е. прежде всего, по тогдашним условиям, о скоте.

Особенно в XVII веке стало употребительным слово живот в значении ‘домашнее животное’. Противопоставление дикого зверя (дикое животное) и живота, животины (домашнего живот-ного) с частым выделением из его состава ‘скота’, ‘скотины’ (рабочая скотина, т. е. домашние животные для работы) в это время обычно.

Вот какая интересная цепь в изменявшихся значениях слова: ‘существование’ — ‘имущество’ — ‘скот’ — ‘жизнь’ — ‘смерть’ — ‘желудок’. Какой последовательностью связаны эти значения? В самом начале стоит значение ‘существование’, которое теперь нам кажется несколько неопределенным, слишком общим. Судить о древности такого значения можно хотя бы по близости значений этого существительного и глагола жить. А сам глагол уж очень близок по значению другому глаголу — быть. По-видимому, значения глаголов быть и жить не совпадали полностью, особенно в грамматическом отношении. Быть обладал большей неопределенностью и потому чаще употреблялся в значении связки, употребляется и до настоящего времени. В знаменитом сказочном зачине, о котором уже шла речь, — «жили-были» — связкой является форма глагола быть, а форма жили несет основное содержание глагольной формы прошедшего времени. Но это содержание совсем не соответствует тому, с каким мы сейчас его связываем. Выражение «Жили-были дед да баба» на наш язык следует перевести примерно так: «Очень-очень давно, сейчас и не определить когда, имелись старик и старуха». «Жили-были» — это введение слушателя в суть дела, равнозначное, например, постановке математической задачи: «дано». А дальше начинается действие. В сказке никогда не дается точное указание места и времени действия, поэтому такая неопределенная формула очень хорошо подходит к ней.

Кроме того, сопоставления с родственными языками показывают, что для всех них значение ‘жизнь’ или ‘средства к жизни’ у этого слова является самым старым и, по всей видимости, общим. Очевидно, его мы и должны поместить на второе место в нашей цепи изменяющихся значений.

Нам известно также конечное звено этой цепи: наше слово живот ‘часть тела’. Известны нам и слова, образованные от слова живот и сохраняющие совершенно определенное значение; например: животное или (грубоватое) животина применительно к домашнему скоту. Эти слова возникли уже в тот период, когда само слово живот еще сохраняло связь с понятием ‘существование’, но распространялось уже только на домашних животных, с которыми (как со средством существования) в давние времена очень тесно была связана и человеческая жизнь.

Еще в XVII веке как-то пытались различать разные животы. У знаменитого писателя XVII века протопопа Аввакума такое различие произведено посредством ударений: живот в смысле ‘жизнь’ имеет всегда ударение на окончании (живо́т, живота́, животу́. ), а живот в смысле ‘желудок’ — на суффиксе (живо́т, живо́та, живо́ту. ).

Наконец, до нас дошли застывшие обороты, где слово живот употреблено в том значении, которое ему было свойственно в момент образования всего оборота. Особенно интересны в этом отношении пословицы. Сравните хотя бы эти: У мила живота везде ворота (смысл: «Нажитое легко пропадает»; речь здесь идет, очевидно, об имуществе). Богат Мирошка, а животов — собака да кошка (здесь животы — совсем иное: домашние животные). Животы — что голуби: где хотят, там и сидят (по-видимому, в данном случае наше слово употреблено в значении ‘жизнь’).

Вот и на этом примере мы убедились, как постепенно значение слова из самого общего, но одного растекается по более частным, уже конкретным. Совсем как деление амёбы: сначала нечто единое, потом постепенное членение, завершающееся полным разрывом частей. Отличие от амёбы в нашем случае заключается в том, что из всех вновь получившихся частей сохранилась только одна (живот ‘желудок’), а остальные постепенно исчезли.

Почему — это ясно. Чтобы в речи не происходило смешения лексически похожих, но семантически разных слов. Чтобы речь не мешала языку.

Рассказ третий О СИНЕМ МОРЕ, СИЗОМ ВОРОНЕ И ЧЕРНОЙ КРУЧИНЕ, А ТАКЖЕ О САМОМ КРАСИВОМ ЦВЕТЕ

У самого синего моря. А море-то не синее. Сизый ворон? Тоже как-то сомнительно, он черный. Вот разве что кручина действительно черная. если может иметь цвет нечто беспредметное, неопределенное.

И снова сказка ставит перед нами загадку. Выдумано все это когда-то? Или мы теперь не понимаем древнего смысла слов? А слова-то не особенно старые. Это не те ряды слов, которые пришли к нам из древности в готовом наборе, вроде таких, например: нос-ухо-око. и так далее. Многие, очень многие слова возникли буквально на наших глазах. Можно документально установить, что пятьсот лет назад такого-то слова не было или оно употреблялось совсем в другом значении, а вот теперь мы совсем не можем обойтись без него, настолько оно важно. Слова, возникая в языке, вступают в сложные и противоречивые отношения друг с другом, сходятся и расходятся, расцветают и теряют краски, каждый раз отражая постепенное познание мира говорящим на этом языке народом. Необходимость обозначить новое, только что открытое явление или качество небывалым словом существовала всегда, и в древности также. Многие слова, такие привычные теперь, когда-то могли казаться дерзким новшеством, непонятной блажью, чудачеством или чудом — в зависимости от отношения к делу. Очень удобно такого рода изменения проследить на примере слов, обозначающих цвет.

Из учебника физики вы знаете, что цветовая гамма состоит из семи основных цветов спектра. В настоящее время мы, конечно, различаем гораздо больше цветов: разного рода оттенков красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового.

Но еще сравнительно недавно, поколений пятнадцать-двадцать назад, люди не различали, например, синего и зеленого цвета. Для них он совпадал в одном, похожем на черный. Даже в XX веке многие дикие племена в Африке или Южной Америке четко противопоставляют только красный — черный — белый цвета. Каждый из них имеет свой смысл, все одинаково важны в представлении этих народов. Они и обозначены словом только потому, что важны в жизни — все остальные цвета бессмысленны, бесполезны, и потому их не видят. Их не видят потому, что не знают. Поэтому никак и не называют. И заметьте: черного и белого нет в солнечном спектре, это ведь не цвета, а бесцветные соединения цветов. В науке они так и называются: «ахроматические», что по-гречески значит «бесцветные».

Разные человеческие коллективы, разные народы в разные эпохи различным образом воспринимают окружающий их цветовой мир.

Сначала человек не различал цветов вовсе, все окружающее для него было белым или черным, иногда и серым. Именно таким видит мир собака — черно-белым. И слово белый обозначает все, что угодно: это и ‘белый’ в нашем понимании, это и ‘прозрачный’, это и ‘светлый’. Бел-горюч камень — камень, который горит бесцветным пламенем, настолько бесцветным, что его и не видно.

Затем в этот ахроматический мир ворвался красный цвет, цвет солнца, горячего песка и огня. Цвет крови и жизни. Он, этот цвет, особенно выделился позднее, на следующих этапах, когда человек стал осознавать еще и зеленый цвет, цвет травы и деревьев. И только позже, много позже, из черного стал выделяться еще один цвет. Тот, который мы, говорящие на русском языке, называем теперь синим. Гораздо труднее оказалось отделить оранжевый от красного, а голубой и желтый от зеленого. Что же касается фиолетового, то впервые его определил английский ученый Исаак Ньютон — тот самый Ньютон, который и установил физические закономерности солнечного спектра. Фактически же вплоть до XVII века синим кончается видимый спектр. Все, что дальше, казалось черным.

Но мы с вами интересуемся не физическими характеристиками спектра — не все они передаются языком, и тогда современная наука изобретает свои термины. Мы же пытаемся определить, как постепенное обогащение человеческого опыта откладывалось в языке, в частности в названиях цвета. То, что оранжевый и фиолетовый довольно поздно попали в русский язык, показывают и сами названия — они французские. В середине XVIII века поэт Антиох Кантемир, российский посол в Англин, впервые перевел на русский язык «спектр Ньютона», и вот что у него получилось: фиалковый — пурпуровый — голубой — зеленый — желтый — рудо-желтый — красный. Ни оранжевого, ни фиолетового, ни синего нет — они еще только оттенки близких им тонов, да и конкретный цвет фиалки — вовсе не всякий фиолетовый цвет. Нет, не случайно в конце этого века, сквозь дымку времени, Пушкин увидел старого инвалида, который, сидя на столе, клал синюю заплату на зеленое сукно. Для героев «Капитанской дочки» синий — темный оттенок зеленого, не больше.

А как было в более раннее время, у древних славян?

В одном сборнике, написанном в Киеве в 1073 году, цвета радуги ограничиваются всего четырьмя: В радуге свойства суть червеное, и синее, и зеленое, и багряное. Итак, красный — зеленый — синий и . и все, потому что слово багряный одинаково могло означать и ‘красный’, и ‘черный’, во всяком случае, слово багряный и слово червоный одинаково передавали впечатление от красного цвета. Вот и весь спектр, три цвета: червоный — зеленый — синий. В первом соединены красный и оранжевый, во втором — желтый, зеленый и голубой, в третьем — синий и фиолетовый. А если словом зеленое обозначается и желтый, и зеленый, и голубой цвет, ясно, что в XI веке само слово имело совсем иное содержание. И теперь мы только очень условно, с большой натяжкой можем считать, что тогдашнее слово зеленый обозначало также и зеленый цвет. От тех именно времен сохранилось сочетание зелено вино. Еще древнеримский писатель Плиний белое виноградное, т. е. светлое с наблеском влаги, вино называл зеленым; в русских песнях таким оно навсегда и осталось. Зеленый включал в себя самую светлую часть спектра. Для того и использовалось древнее славянское слово: зеленый — светлый, как трава. Светлый цвет — в отличие от белого, тоже светлого, но не цвета.

Тот же состав спектра сохраняется еще и в русской летописи под 1230 годом, но скорее как дань традиции, как символ. Ведь радуга 1230 года, по мысли летописца, стала предзнаменованием монголо-татарского нашествия. Во всяком случае, в начале XVI века такую символику цвета уже знали и объясняли ее так. Четыре цвета радуги связаны с четырьмя стихиями: зеленый от воды, синий от воздуха, красный от огня, черный или багряный от земли. На Русь такое представление попало из переводной литературы. Но символика цвета и возникает лишь тогда, когда сами цвета уже точно известны, определены и названы.

В другой русской летописи под тем же 1230 годом в качестве горестного предзнаменования летописец приводит такую примету: явились на оба пол (на обе стороны от) солнца столпы — черлены и желты, зелены, голубы, сини, черны, т. е.:

Оранжевого еще нет.

Может быть, вместо оранжевый употреблялись когда-то слова жаркой или рыжий — со значением ‘красно-бурый’. Это слово известно с конца XIII века, но прежде оно было связано с красной частью спектра. Рыж и происходит-то от того же корня, что и слово руда — ‘кровь’; у Кантемира оранжевый — рудо-желтый. И это не единственный случай, когда язык использовал старое слово для обозначения нового, только что обнаруженного цвета. Желтый, например, родственник и золе (которая сера), и золоту (которое золотисто), и зелени (которая зелена), да еще и желчи (которая может иметь красноватые тона) — все эти слова восходят к общему корню -гвел-. Так какой же цвет раньше всего можно было связать в представлении древних со словом желтый? В народных заговорах от сглазу еще так недавно желтый значил ‘карий’: Спаси нас от серого, от синего, от черного, от желтого глазу, от плохого часу. Довольно зыбкой становится почва, как только из строго очерченного мира физических закономерностей мы переходим в царство словесных теней.

Теней, потому что многих слов, которые прежде служили для обозначения цвета, теперь уже нет в языке. Судите сами. Красный цвет древние славяне обозначали несколькими словами, из которых главными были червен и багрян. Фактически же их было больше, так как они имели варианты: червен, черлен, червлен, чермен или багр, багор, багрян, багрен. Обозначали все они красный, он же румяный, он же кровавый, он же рыжий, он же алый, он же огненный цвет. Вот только багряный чуть темнее чермного, он находится по другую (фиолетовую) сторону известного нам теперь спектра; червленый — вторичное слово, связано со словом червь, потому что из некоторых видов червя (кошенили) добывали светлую красную краску.

Что важно, так это четкое противопоставление красного цвета черному, никаких других слов для обозначения черного древние славяне не знали.

Зато неопределенные ахроматические цвета — белый и серый — имели целый букет обозначений. Почти для каждого предмета — свое собственное слово. Серо-голубой глаз называли зекрым, темно-серую с сединой лошадь — сивой, мрачно-стальную волчью шерсть — дикой, бледно-серое оперение голубя — голубым, остывшую золу — серой, темно-голубые, почти серые полевые цветочки — модрыми и так далее до бесконечности. Некоторые из этих слов так давно утрачены языком, что мы просто ничего о них не знаем. А если все приведенные слова сравнить с далекими их родственниками в других языках, окажется неожиданная вещь: сивый в литовском языке обозначает вовсе не ‘серый’, а ‘белесый’; и все прочие перечисленные слова также когда-то были связаны с белым цветом.

С самим белым и того хуже. Это слово, действительно, не заменяется никакими другими: белый всегда белый. Однако оно имеет самые различные значения, причем не всегда связанные с цветом. В древнейших текстах его можно понимать также как ‘чистый’, ‘пустой’, ‘незаметный’, ‘прозрачный’. Может быть, от тех далеких времен, когда корень бел- обозначал нечто сокровенное, таинственно скрытое от глаз, и дошли до нас многие сказочные выражения вроде бел-горюч камень, который искать да искать, пока найдешь, или символика белого цвета, цвета чистоты и бессмертия.

У некоторых народов восток связан с белым цветом: на востоке восходит солнце. Запад для них — это черная ночь, запад заглатывает солнце. У восточных славян немного иначе: запад у них был связан с белым цветом (Белая Русь, откуда современная Белоруссия), север — с черным (Черная Русь, Чернигов — к северу от Киева, центра Древней Руси), юг — с красным (Червоная Русь, позднее — к юго-западу от Киева). Оказывается, и у славян наряду с серо-бело-черными тонами общественно важным, сознаваемым когда-то был только красный цвет. Именно его и сделали они навсегда своим народным цветом, потому что с отдаленных времен он и являлся единственным собственно цветом, да и потому еще, что он — красивый цвет.

Красивый цвет. Красивый — красный. Один и тот же древний корень, хотя и с разными суффиксами. Может быть, эти слова и обозначают одно и то же? Почему до сих пор мы ни слова не сказали о теперешнем обозначении цвета красный?

А не сказали мы этого потому, что до самого начала XVI века прилагательное красный обозначало не цвет, а именно качество красоты и своим значением было равно современному слову прекрасный. В описании путешествия Игнатия Смольнянина XV века сказано так: «Певцы же стояху украшены чюдно. Старейший (из них) бе красен яко снег бел». С одной стороны, все певцы были украшены (например, одеждами), с другой — их руководитель был украшен (красен, т. е. ‘красив’) также и потому, что по старости своей был бел как снег (или прекрасные одежды его были белы как снег). Здесь мы встречаемся со старым значением слова: красный значит ‘красивый’. Красна девица в былине и в сказке — красивая девушка, и вовсе не красная, а белая, белолицая (так понимали красоту наши предки). Это значение сохранилось в некоторых славянских языках, например в украинском и белорусском. Сохранилось потому, что в этих языках до сих пор для обозначения красного цвета служит древнее слово червен: червонный.

В русском же языке постепенно, сначала в деловых документах (первая запись относится к 1515 году), а затем и во всех прочих случаях, ‘красивый’ стал ‘красным’, хотя долго еще, вплоть до петровских времен, помнилось и прежнее значение слова. С этого времени слово красный — общее обозначение для всех оттенков красного цвета, а эти оттенки множатся буквально на глазах. С середины XIV века до конца XVII века в русский язык пришли алый (это слово есть в рукописи 1351 года), вишневый (1392 г.), позже брусничный, гвоздичный, маковый, малиновый, бурый и многие другие, связанные с определенными цветками. Цвет и цветок в сознании наших предков — одно и то же. И вот когда для обозначения оранжевого цвета стали вместо старого слова жаркой употреблять заимствованное оранжевый — в русском литературном языке и закончилось формирование слов для обозначения основных цветов красно-желтой части спектра.

С цветами сине-голубой части дело обстояло куда сложнее. Мы уже видели, что пепельно-дымчато-голубые оттенки обычно связывались с цветом обозначаемого предмета: сивый конь, зекрый глаз. Точное значение некоторых слов этого типа, ушедших из языка, ученые до сих пор не могут установить. Например, бусый волк в «Слове о полку Игореве» — серый? белый? голубой? красный? Все такие мнения высказаны, и все они сомнительны. Сомнительны потому, что этот частный цвет бесцветного (ахроматического) ряда связан был с особенностями одного, теперь, возможно, истребленного животного. Как если бы вдруг исчезли все светло-серые голуби — и мы удивлялись бы, почему слово голубой связано с голубями.

Пора сделать одно важное замечание. Оно покажет нам смысл всех изменений в обозначении цвета. Смысл такой: различие реальных цветов человек познает постепенно, все усложняя свое представление о мире. И все свои открытия передает в язык для всеобщего пользования. Но язык — это сложная система, которая не сразу отзывается на человеческие открытия; сначала она их проверяет на разных сочетаниях слов, испробует так и эдак и только в конце концов по своим языковым законам, независимо от воли и пожелания людей, вырабатывает свое собственное, языковое обозначение цвета.

Пока люди цвет дикого волка называют диким, цвет зрачка называют зекрым. цвет голубя — голубым и т. д. — это еще не обозначение цвета, это только указание на качество предмета сравнением с другим предметом. Серебряные волосы — ‘волосы как из серебра’. Сравнение помогает пониманию. Однако при этом люди пользуются старыми словами в старых значениях. Никаких изменений в языке не происходит.

Но когда на место целого вороха слов-сравнений, обозначающих оттенки серого, приходит одно-единственное, которое с одинаковым правом можно распространить на все предметы серого цвета, — вот тогда в дело вступил язык: он обобщил многие и многие частные значения одного и того же цвета, все прежние метафоры и сравнения, все случайные наблюдения людей, сделанные неожиданно и на один раз. Только с этого момента мы можем говорить, что в языке действительно появилось слово, обозначающее данный цвет. Красный — с XVI века, серый — . Что же с серым?

До самого XIV века восточные славяне смешивали с бесцветными белым, серым и черным «холодную» часть спектра, т. е. фиолетовый, синий, голубой, некоторые смешанные тона зеленого. В самом деле, багровое от кровоподтеков место на теле называлось синяком, мавры и эфиопы («люди, черные образом») постоянно назывались синцами, блеснувшая в черных тучах молния также синяя, и даже полная луна в ночном небе — синяя, что, согласитесь, совсем уж странно. В текстах XI—XII веков люди «сини яко сажа», а, с другой стороны, седой человек выходит «синеюща власы своими». Ни с черной сажей, ни с сединой мы с вами теперь не свяжем ни одного значения слова синий.

Мы-то не свяжем, а вот некоторые старушки в далеких северных деревнях, до сих пор сохраняющие старые особенности речи, довольно легко смешивают синий и черный. О двух парах сапог, с нашей точки зрения абсолютно черных, одна из них сказала: Эти черные, а те синие. Первые были мужские кирзовые сапоги, вторые — резиновые дамские сапожки с солнечным отливом. Вот как, оказывается: синий — это блестящий черный, черный цвет с блеском. Отсюда и мерцающий синяк, и облитое потом черное тело эфиопа, и блеск молнии в черных тучах, и густой лак горсти сажи, и отблеск с головы седеющего брюнета.

Синий — не цвет, синий — степень яркости темного цвета, все равно какого: и собственно синего, который раньше назывался другим словом (сизый), и фиолетового, и черного, и даже темно-красного. Поэтому синее море, сизый ворон и черная кручина — это всего лишь разные вариации черного в представлении наших предков. И си-вый, и си-зый, и си-ний восходят к одному древнему корню. Исконное значение этого корня сохранил глагол си-ять.

Могли ли сиять светлые краски и цвета? Разумеется, могли. И потому в средние века для светлого цвета с отблеском появилось слово лазоревый. Само по себе оно сначала служило для обозначения блестящего голубого цвета, оно и связано своим происхождением со словом лазурь. Так называлась голубая краска минерального происхождения, очень дорогая в средние века. Но в русском языке голубой отблеск лазурита распространился также и на другие цвета. Так появились лазоревое поле, лазоревое море («Море по обычаю стоит лазорево» — XVI век: речь идет о Средиземном море, волна которого скорее зеленого тона), лазоревый блеск («дали одиннадцать пугвиц сизовых с лазоревым нацветом»), лазоревые цветы. Спросите своих знакомых, какого цвета лазоревый цветок, и вы услышите самые различные ответы: назовут и голубой, и синий, и розовый, и малиновый, и зеленый. Ничего удивительного, все эти цвета действительно могут сиять, блистать. А лазоревый цветок из бабушкиной сказки — не голубой и не малиновый, а блестящий и яркий. Именно это старое значение слова можно найти и в произведениях писателей, хорошо чувствующих слово. Вот как И. С. Тургенев начал одно из них: «Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах. »

Вот как странно было когда-то: голубой, синий, фиолетовый смешивали, называя то багровым, то черным, а степень яркости каждого цвета все-таки различали и обозначали специальным словом.

А что если вопрос поставить иначе: может быть, и не нужно было нашим предкам различать эти цвета, может быть, их вполне устраивала их собственная классификация тонов? Какая разница — черный или фиолетовый — важно другое: блестящий или нет. Вполне возможно, что так оно и было. Но определенно ответить на этот вопрос можно только после внимательного изучения цветообозначений в каком-то одном тексте. Воспользуемся для этой цели «Словом о полку Игорёве», созданным в конце XII века. Это тонкое художественное произведение, в котором цветовым и звуковым впечатлениям автора отводится видное место.

Какие же цвета различает автор? Смотрите: черный ворон, черные тучи, черная земля, черная паполома (покрывало), багряные столпы (уже в знакомом нам значении: густо-красные с синим и фиолетовым отливом), сизый орел (темно-лиловый с синим отливом). Это все цвета мрачные, с ними связаны плохие приметы. А синий? Синий Дон, синие молнии, синее вино, синяя мгла и несколько синих морей. Конечно же, и у автора «Слова» синий еще не обозначает какой-то определенный цвет, это сияние темных тонов. Историки верно связали былинное синее море и синее вино с красным виноградным вином: Плиний сравнил этот цвет с сине-багровым аметистом.

Красная часть спектра представлена широко: черленые щиты, черлен стяг и черлена чолка (бунчук). Слово красный здесь еще не обозначает цвета, указывая на качество: красный Роман, красные девицы. Зато слово кровавый одновременно обозначает и качество, и цвет: кровавые зори и на кровавой траве, т. е. на траве, залитой кровью. Так же обстоит дело и со словом зеленый. С одной стороны, уже цвет (постлать зеленую паполому), а с другой — еще качество зелени, связанное с зеленым деревом и зеленой травой.

«Бесцветные» цвета также представлены в изобилии: серые волки и бусови волки (бусови еще и вороны), серебряная седина и серебряные струи в серебряных берегах, еще жемчужная душа, а также белая хоруговь и белый гоголь, что очень странно, поскольку ни княжеская хоруговь, ни птица гоголь не были белыми. Дело прояснится, если мы вспомним, что древнейшее значение слова белый не связано с цветом, а обозначало качество: прозрачный, светлый. Еще в XVI веке в качестве особой приметы так описывали одну личность: А Петр рожеем белорусъ, очи белы, ростомъ великъ — светлые очи. В XI же веке, переводя жизнеописание Александра Македонского, древний русич отметил, что у Александра едино око бело, а другое черно, что явно не к добру; и действительно, светлое и темное переплелись в личности полководца. Так и в «Слове о полку Игореве» только дважды употреблено слово белый, в остальных случаях его просто заменяет равное ему по значению — светлый. Светлым и даже тресветлым здесь является солнце. Оно связано со множеством слов, имеющих отношение к свету: светлое солнце — светъ солнцу — солнце светитъ. Одновременно с тем свет светлый, заря свет запала и т. д. Свет, заря, солнце светлые, а бунчук и птица белые, потому что они, будучи светлыми, сами по себе все-таки не светятся.

Странный по краскам мир окружал автора «Слова». На ахроматическом, но богато орнаментированном оттенками серо-бело-черном фоне (со строгим противопоставлением разной степени яркости и внутренней «светимости») яркими маками распускается красный цвет, а зеленый еще только пробивается из характеристики реального качества: зеленое дерево и зеленая трава — это дерево и трава цвета зелени, как серебряные струи цвета серебра, а кровавые зори цвета крови. В языке еще нет слов, чтобы назвать цвет того, что может быть оранжевым, алым, рыжим, малиновым, желтым, зеленым, голубым. Однако язык открыл уже способ названия цветов, и спустя некоторое время этот способ пригодится: коричневый цвета корицы, как коричневый; малиновый цвета малины, как малиновый, т. е. малиновый и есть. Ведь только с помощью языка и можно передать свои впечатления от многоцветья окружающего человека мира.

Не удивлялись ли вы ограниченности тех определений цвета, которые даются разным существам и предметам в произведениях народного творчества? В песнях и в былинах платье, одежда, рубашка, шатер, всякого рода одеяние может быть только белым или черным, причем белое всегда связывается с добрым молодцем и обычно в радости, а черное принадлежит злому ворогу и всегда сопутствует печальным обстоятельствам жизни. Сравните еще противопоставления: черное облако — белый снег, черный ворон — белый камень (на котором ворон сидит), черная земля — белый сеет. Еще могут быть черленый стул, черлено крылечко, черлены стяги, а зеленым называется только зелень — зелена трава, дуб, древо. То же самое представление о цвете, что и в «Слове о полку Игореве», и дошло до нас от той же эпохи. Впрочем, и в современной поэзии сохраняется привязанность к этим трем цветам. У большинства поэтов черный, красный, белый стоят на первом месте — настолько устойчива и давно осознана символика этих слов.

Красный — это красивый, но красивый в жизни. Церковный писатель никогда бы не выбрал этого слова для обозначения красных тонов, потому что для него красный цвет — цвет ада. Тоже символика, но с обратным смыслом, не хорошее, а плохое. Иногда символика цвета воспринималась из чужих языков и видоизменялась по привычному образцу.

У восточных соседей славян такое же восприятие белого и черного, как и у славян. Но вот галицкий князь Даниил в 1250 году посещает ставку Батыя, и там его заставляют пить ритуальный напиток — кумыс. «Данило. Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумузъ?» Пришлось пить: «О! злее зла честь татарская». Кобылье молоко такое же белое, как и коровье, а вот, поди ж ты, называют его черным. Летописец перевел тюркское словосочетание, в котором черный обозначает ‘крепкий’, ‘хмельной’. В дальнейшем это переносное значение слова не привилось, оно было чуждо не только русскому сознанию (хмельное не всегда злое), но и символике его языковых обозначений. Вот если черное молоко понимать как ‘поганое, нечистое’, тогда другое дело, тогда все становится ясным. В представлении же самих русичей слово черный в переносном значении — ‘настоящий, подлинный’. Это то, что можно видеть, что есть. Это цвет земли и реальности, потому он так устойчиво один и един во все времена.

Символика других цветообозначений возникла у славян много позже. Слово желтый вообще использовалось редко, потому что это цвет скорби. В сказках язычников-славян тридевятое царство, царство мертвых, является желтым и змей, охраняющий вход в него, тоже желтый. На древних картинках его и рисовали желтым. У новых цветов: у синего, у оранжевого, у фиолетового — символика неустойчивая, случайная — верный знак, что и слова новые.

Так постепенно, с течением времени, следуя за человеком, последовательно проникавшим в противоречивый и сложный мир красок, цветов и оттенков, развивалась в нашем языке система слов, обозначающих цвет.

А нецветастый мир древнего русича осуждать не будем. Во многом его видение точнее и богаче современного, в котором физические характеристики интенсивности, отраженности и цвета слились в одном цветообозначении. Потому и слов этого рода в нашем языке больше, чем нужно, и требуется нам помощь дополнительных слов: темно-красный, светло-красный. Проще можно сказать, точнее: червленый, чермной, багряный — и синий. Тут сразу все видно, красный светлый или темный, отражает свет или нет, глубокий тон или с примесью белого.

У каждого времени свой взгляд на вещи.

Рассказ четвертый О БРАТЬЯХ-МЕСЯЦАХ В ТЕ ГОДЫ, КОГДА ВРЕМЯ ЕЩЕ НЕ БЫЛО ЧАСОМ, А ЛЕТО — ВРЕМЕНЕМ

На первый взгляд кажется, будто количество слов бесконечно: сотни, тысячи, длинные ряды, которые теряются в тумане словарей. Но так только кажется. Самое простое наблюдение опровергает этот взгляд.

Слова даже в словаре не лежат случайной грудой, подобно ягодам в корзине. Они приведены в порядок, по возможности соединены или соотнесены друг с другом по степени их близости или родства. Слова, обслуживающие какую-то узкую часть человеческой деятельности или отражающие определенный отрезок окружающего нас мира, вступают в тесные лексические (т. е. словесные) или семантические (т. е. смысловые) отношения, образуют лексико-семантические группы конкретного и всегда легко обозримого ряда. А ряды имеют концы. Вот один такой ряд: бой — драка — рать — брань — сила — полк — битва — сражение.

В подобном перечне это набор слов, но не просто набор. Вы, зная современный русский литературный язык (именно современный, именно литературный и именно русский), всегда определите взаимное соотношение между этими словами. Некоторые из них показались вам устаревшими (рать, полк в значении ‘битва, сражение’ или ‘военный поход’, как в «Слове о полку Игореве»), другие, оказывается, изменили свое значение по сравнению с прошлым (брань теперь не обозначает ‘сражения’), третьи стали употребляться только в некоторых сочетаниях (вооруженные силы — это то, что когда-то называли полком, а позже ратью: ‘воинские силы, все участники боев’), а четвертью сохранились в языке, но употребляются только в определенных случаях, причем каждое из них имеет свой определенный стилистический привкус, например: бой — драка — битва — сражение. Слова обозначают одно и то же, но в каждом отдельном случае сказать можно только так, а не иначе: бой местного значения — битва под Сталинградом — сражение, решившее исход войны.

Уже беглый взгляд на приведенные слова позволяет нам выявить историзмы, архаизмы, синонимы, многозначность слова, переносное значение слова и т. д. Каждое слово имеет свою особую характеристику и может употребляться только в определенном контексте. Следовательно, каждое слово входит в свою систему.

И изменение в лексике происходит не просто потому, что прежнее слово кому-то стало казаться некрасивым, или неприличным, или маловажным. Очень часто изменение связано с тем, что сместились прежние соотношения между старыми словами, изменилась лексическая система целиком. Нагляднее всего это можно проследить на изменениях внутренне замкнутой частной системы: она изменяется вся сразу, а не отдельными словами, но изменяется постепенно.

Каждый знает сказку о братьях-месяцах. Почему их было ровно двенадцать? Могло быть и больше, могло быть и меньше — смотря как считать месяцы. Одни народы делили год на десять частей — месяцев, другие — на 12 или 13. А вот у славян было всегда двенадцать месяцев.

Хорошо, пусть двенадцать. Очень удобный пример для того, чтобы рассмотреть изменение «внутренне замкнутой частной системы». Системы потому, что месяцы следуют в строгом порядке друг за другом. Когда бедной падчерице из сказки понадобились подснежники, не сразу встал юный март и взмахнул рукавом — прежде прошли зимние месяцы и довели время до марта. Через время-то не перескочишь, даже в сказке!

Месяцы выстраиваются в определенном порядке, и каждый из них связан с каким-то изменением в природе. Скажем, март мы могли бы назвать подснежничек. Очень светлое имя, нежное такое. Ручьи из-под снега, птица поют, весна!

Но язычника в далекие те времена невзрачные подснежники интересовали мало. Он вступил в борьбу и в дружбу с природой, ему нужно вовремя посеять и собрать хлеб, скосить сено и вырастить скот. Много и других дел нужно успеть сделать за короткое лето. А лето идет за солнцем, и человек живет по солнцу. У него и выражений, связанных с солнцем, много, хороших выражений: усолонь (‘тенистое место’), посолонь (‘по солнцу: с востока на запад’). И все поверья его и приметы связаны с солнцем. Весной он печет подобие солнца — круглый горячий колобок, раздирает его руками и кормит всех вокруг, чтобы у всех внутри горело солнце. Осенью, собрав хлеб, он закалывает разноцветного, отливающего блеском петуха, кропит землю дымной его кровью и просит Солнце поскорее вернуться снова. И свой календарь он также строит по солнцу, учитывая все работы, которые важны в нелегком крестьянском деле.

Март в его календаре назывался не подснежничком, март — это сухый месяц. Странно, конечно, что время года, которое знаток русской природы писатель Михаил Пришвин назвал весной воды, — сухое время. Однако древнего крестьянина интересовала не красота весны, его интересовал будущий урожай. Он шел в лес, следил, как сохнут на первом солнце подрубленные им деревья и кустарник. Когда же все достаточно просыхало, он жег их тут же, на корню, насыщая будущую пашню и готовя ее к делу. И когда это происходило, наступал уже следующий месяц — березозол: зола сожженных берез кормила землю, и в землю бросалось зерно. Зерно проклевывалось зелеными щеточками на третий с начала весны месяц, и этот месяц назывался травень. Следующий за ним назван по имени кузнечика, цикады — изок. Была примета: распелись кузнечики — пора косить сено. Затем наступает червень — ‘красный месяц’. Поспевают плоды и ягоды, созрели овощи. А зерно еще наливается в колосе. В конце следующего за червенем месяца — зарева выходят в поле с серпами и делают самую важную работу: собирают хлеб. Много праздников связано с этим временем года — больше, чем с весной. Это зрелая пора итогов, а не зеленых надежд.

Повеяли первые осенние ветры и прошли осенние дожди в месяц руин. ‘Ветреный, ветрило, ревун’ — годится любое слово для перевода этого древнего названия для ревущего осенними ветрами месяца. Густо посыпались с деревьев листья в месяц листопад. По ночам смерзается земля, и мертвыми грудами лежит все вокруг в месяц грудень. Стынет все от первых морозцев в месяц студеный. Не просто стынет, но прямо звенит от мороза, переливается багровым отсветом лес, и дом, и пашня, и лицо, и руки, когда наступает просинец (про-син-ец).

Чуть-чуть отпускает мороз к началу следующего месяца, последнего в сельском году, — сечня. Сечень одним глазом в зиму смотрит: секут еще холодные зимние ветры. Другой глаз уже к весне повернут: одеваются мужики потеплее и идут в лес. Старая пашня оскудела, хлеба дает мало, нужно новую готовить. Вся семья рубит лес, подсекает густые заросли, готовится к весне, пока не пошли по березам весенние соки. И вот снова наступает месяц сухий.

Крестьянский цикл замкнулся, и наша система наименований вошла в свои естественные границы. Эта система не просто внутренне замкнута, она ведь еще очень тесно связана с жизнью, она и рождается из этой жизни. Изменились ритм, смысл и содержание жизни — изменилась и календарная система.

Не будем здесь говорить о том, почему древнерусское начало года впоследствии перешло с марта на сентябрь, а после Петра I на январь. Не будем говорить о метеорологических, географических и физических вопросах, связанных с системой летоисчисления. Попробуем разобраться в своей собственной, лексической внутренне замкнутой частной системе. Здесь и своих сложностей вполне достаточно.

В самом деле, в современном русском языке ни одного из перечисленных названий месяцев не сохранилось. Вместо них появились слова, заимствованные из латинского: имена древнеримских богов и цезарей. Это обычная ориентация на международные термины, которая характерна для тех стадий развития «замкнутой системы», когда уже утрачивается внутренняя связь между словами и теми реальными фактами жизни, которые эти слова передают.

Крестьянский цикл жизни не имеет значения не только для купца или монаха, но даже и для ремесленника в городе. Усложнение общественной жизни, появление все новых и новых слоев общества приводили к возможности заменить местную систему обозначений интернациональной. Эта возможность и стала действительностью после петровских реформ в начале XVIII века.

Древние названия месяцев вообще сохранились в некоторых славянских языках, например, в украинском остались: сечень — но не февраль, а январь, березень — но не апрель, а март, червень — но не июль, а июнь, листопад — но не октябрь, а ноябрь, грудень — но не ноябрь, а декабрь.

В украинских диалектах есть и просинец — только обозначает это слово не январь, а декабрь.

Травень же по-прежнему связан с маем. Другие месяцы сменили свои названия: февраль называется лютым с XVI века, апрель называется квитнем (цветущим месяцем) с XIV века, июль называется липнем, потому что цветут липы, август называется серпнем, потому что убирают хлеб, сентябрь называется вереснем, потому что цветет вереск, октябрь называется жовтнем, потому что желтеют листья.

Вот так и сдвинулась в украинском языке древняя система обозначений, дошедшая до нас от наших общих предков.

Прежде всего, все устаревшие слова, которые вообще вышли из употребления, перестали использоваться и для обозначения месяцев: изок, зарев, руин, а также неясный применительно к февралю сухый. Такое изменение понятно, поскольку общий смысл украинской системы остался прежним, исконно славянским: название каждого месяца должно иметь какое-то реальное хозяйственное значение пли по крайней мере связываться с известными фактами природы. Значит, старые, забытые слова уходят из любой системы, в том числе и «внутренне замкнутой», но только тогда уходят, когда им тут же находится замена. Обратите внимание: квитень — с XIV века, лютый — с XVI века, а иные и позже. Еще и ста лет не прошло, как появился жовтень вместо старого украинского паздерника (паздер ‘солома’, ‘кострица’, ср. и современное белорусское название октября — кастрычник). Замена одного имени месяца другим происходила постепенно, не на протяжении жизни одного поколения и не для всех месяцев сразу. Представляете себе, какая путаница возникла бы в том случае, если бы все месяцы сразу стали бы изменять свои имена, по-прежнему оставаясь славянскими, «непереводными» месяцами!

Впрочем, без путаницы и здесь не обошлось: сечень — не февраль, а январь. и так далее. Однако эта путаница имеет одну особенность: она систематична. Легко заметить, что смещение названий произошло с одного месяца на другой, но только соседний, причем весной они сместились назад, а осенью — вперед. Конечно же, на Украине плоды созревают раньше, чем, например, под Новгородом, а листопад и заморозки запаздывают, и также чуть ли не на месяц. А система, действительно, по-прежнему ориентирована на реальный мир природы. Может быть, в давние времена общерусская календарная система ориентировалась не на южную Русь, а на центральную часть Руси, а когда после XII века система названий месяцев стала «внутренне замкнутой» украинской, и только украинской, системой, произошел естественный сдвиг и выравнивание по реальному календарю. Слово липень у украинцев связано с июлем, а у сербов — с июнем: липы в Югославии цветут раньше, чем под Киевом. Общим основанием такого сдвига могло стать и несовпадение с теперешним составом дней в месяце. Старые-то месяцы шли по «старому стилю», с запозданием почти в полмесяца. Так и получилось вдруг, что половина сечня вошла в сухый и т. д. Лексическая система чутко реагировала на изменения в реальной системе, которую она передает.

В русском же языке довольно рано, с XII века, наряду с народными названиями месяцев в церковных книгах появляются и новые, заимствованные из латинского языка через греческий. Они еще совсем чужие, эти названия, они и произносятся на иноземный лад, вот так: януарий, фебруар или февруарь, марот, априль, маи, иунь, иуль, аугуст, сентемврий, октемврий, новембар, декембар. Даже тогдашние образованные люди не всегда могли бы понять, о каких, собственно, месяцах идет речь. Поэтому-то в рукописных книгах, не жалея драгоценного места на пергаменте, писцы заботливо поясняют: месяц януарь рекомый просинец, месяц октембврий рекше листопадъ, что значит: ‘январь, называемый просинцем’, ‘октябрь, т. е. листопад’. Такие пояснения встречаются вплоть до XVII века, при этом и формулировки перевода на обычные названия не меняются, пишут рекомый, рекше, позже также и сиречь ‘так сказать’.

А вот уже сиречь — характерная примета нового отношения к заимствованным словам. Прежде отталкивались от славянских названий, славянским словом поясняли новое: декемъбар рекомый студеный и значит ‘декабрь, по-нашему называемый студеный’. Теперь, с XV века, меняется и произношение этих чужих слов, и отношение к ним. Декабрь сирень студеный буквально значит ‘декабрь, т. е. студеный’. Это уже не перевод одной системы обозначений в другую, более привычную, а соотнесение двух равноправных систем, одинаково известных и одинаково важных. А тем временем все сложные сочетания звуков в заимствованных словах изменились на русский образец, некоторые слова сократились (например, сентябрь вместо сентемврий) и стали осознаваться как вполне русские слова, даже суффиксы в них стали находить русские. В пах-арь и в янв-арь один и тот же «суффикс», а в невид-аль и февр-аль тоже один и тот же «суффикс». Таким образом, из чудных варваризмов превратились эти слова в русские.

Слова-то русские, верно, и с XIV века уже вполне русские. Но система, создаваемая этими словами, еще не совсем русская, вернее, не только русская. Две системы, обозначающие одно и то же, старая и новая, сосуществовали в то время на равных правах, но с разным назначением. Назовем их стилистическими вариантами. Январь и его братья — высокий, торжественный стиль; просинец и его братья — обычный, попроще. И понятнее.

Когда же в конце XVII века соединились и государственные интересы России, и необходимость выйти на мировую торговую и экономическую арену, и образование единого русского литературного языка на национальной, русской основе, и распадение старых, сугубо крестьянских представлений о течении времени, — когда все это сплелось в один сложный узел событий, тогда потребовалась одна-единственная система обозначений, общая для всех и связанная с тою, которой пользовались во всей Европе. И по многим причинам победила переводная, книжная система, она стала русской литературной системой. Вторая, ставшая неважной, постепенно и вдруг распалась.

Постепенно — значит в разных районах России не в одно и то же время. Но сразу — т. е. утрачивались одновременно все названия старого ряда. Если где-то уходил из речи просинец, он уводил за собой и сечень, и сухый, и березозол — всех братьев сразу. Семейство оказалось не у дел, потому что всего одним делом оно и занималось: означало месяцы. Слова студеный, сухой, листопад мы и теперь употребляем, но не потому, что это старые названия месяцев. Это старые слова с широким кругом значений. С этими словами ничего трагического не произошло, они всего лишь утратили одно из своих значений.

Система — это ведь взаимное отношение сходных элементов друг к другу. Все равно, каковы они по своей природе и по своему происхождению, эти элементы. Система — это их соотношение по какому-то признаку. Признак исчез или стал неважным, соотношение распалось — и нет теперь никакой системы, каждый ее элемент ведет себя с этой минуты по-разному, вступает в новые отношения, создавая новые системы, или бесследно исчезает. Казалось бы, бесследно. Но вдруг возникает новая надобность в нем — и вот он здесь!

Слово вратарь обозначало когда-то монаха, который стоял стражем у входа в монастырь. Уже в XVI—XVII веках эта должность стала обозначаться другим словом — привратник (тот, кто стоит при вратах). Даже монахам, для которых привычен был церковнославянский язык, слово вратарь со старым суффиксом -арь казалось устаревшим. И вот много времени спустя оно обрело новую жизнь, теперь уже в совсем другой системе, — системе названий игроков спортивной команды, но только в этой внутренне замкнутой системе, и нигде больше. Это слово отличается от многих других тем, что имеет одно-единственное значение, вернее, только одну связь: оно заменило собою варваризм голкипер ‘держатель голов’ в системе названий игроков футбольной команды. Это слово — термин. Чем меньше связей у какого-то слова с другими словами, тем точнее и однозначнее отражает оно действительность и тем ближе оно к термину. Чем больше таких связей (и с жизнью, и с текстом), тем богаче его значение, тем оно поэтичнее и многообразнее и тем дольше сохраняется оно в языке.

Теперь вы, конечно, согласитесь с И. С. Тургеневым, который писал, что система похожа на ящерицу: только, кажется, поймал ее за хвост — а хвост и отвалился, новый вырос, новая система начала свою жизнь.

Слова, которые обозначают дни недели, также создают свою внутренне замкнутую систему, но в отличие от названий месяцев эта система построена более рационально, дни недели называются, как дети у древнерусского крестьянина: первый, второй, третий. Впрочем, не совсем так: Первак, Другак, Третьяк — имена детей; понедельник, вторник, среда — названия дней недели.

А почему срединой недели считается среда? Четверг лучше подходил бы для этой цели. Дело в том, что у древних славян неделя, видимо, состояла из шести дней, которые следовали друг за другом в таком порядке: неделя (нерабочий день), понедельник (идет за неделей), второкъ, середа (которая и есть середина рабочей недели), четвертокъ, пятокъ. Субботы не было.

Когда от греков славяне получили новый для них рабочий день, они и назвали его древнееврейским словом в древнегреческом произношении. Случилось это довольно поздно, однако в церковных текстах субботу мы встречаем давно.

Церковники по греческому образцу назвали неделю воскресеньем. Но экономная система не решилась расстаться с самим словом, сделав его общим названием всего цикла из семи дней: неделя. С этимологической точки зрения странно: неделя — не-дела (выходной), а в современном выражении, кстати не очень удачном, сделаем на неделе говорится как раз о рабочей части недели.

Рассказ пятый О ТОМ, КАК ПРЕДСТАВЛЯЛ СЕБЕ ВРЕМЯ ДРЕВНИЙ РУСИЧ

В самой глубокой древности не неделями и месяцами считали свою жизнь славяне и уж во всяком случае не было у них нашего, привычного нам теперь количества дней в неделе и месяцев в году. Иногда даже трудно представить себе, почему в некоторых древних календарных записях отсутствует февраль или ноябрь: первый совпал с январем, а второй — с декабрем, и название для них стало совместным, общим. Но мы знаем совершенно точно, что членение времени по неделям, дням и часам пришло к нам в конце X века из Греции. Для церковников и государственных деятелей столь дробное членение реального времени было важно: когда какую службу править, когда какое дело делать. И еще мы знаем, что с глубокой древности славяне строго противопоставляли такие связанные друг с другом понятия, как «день и ночь», «лето и зима», «год и час», «рок и часть (участь)», «век и время».

Само слово время родственно глаголу вертеть и первоначально связывалось с изменением в пространстве. С тогдашнего языка на сегодняшний время можно перевести как ‘вертун’. Никакой разницы между верчением волчка и верчением времени наш далекий предок не видел.

Слово век связано со временем, но только относится оно не к миру, а к человеку. Во всех родственных славянских языках этот корень передает значение ‘сила, жизнь, действие, борьба’, и в древних славянских текстах век тоже ‘жизнь человека’ (векъ бо речеться и когождо человека житье), его жизненный круг, первоначально связанный только с периодом активной деятельности человека, его духовной и телесной зрелости. Вот и пословицы о том же: Каковы веки, таковы и человеки; Век живи — век учись.

Рок и часть тоже связаны друг с другом. Даже в современном русском языке эта связь осознается: рок и участь одинаково означают ‘судьба’, только участь — часть или (как в песнях поется) талан — доля, то ли будет, то ли нет, и от самого человека зависит выбор своей «части» в жизни. Рок же приходит в свой с-рок, иногда он существует сам по себе, но тогда рок головы ищет, т. е. стремится на кого-нибудь пасть, кому-то доставить неприятность или беду. Впоследствии некоторые славянские языки использовали это слово для обозначения ‘часа’, например, в украинском рік — это ‘час’. В русском языке за этим словом сохранилось значение неподвластной человеку судьбы.

Слово год в свою очередь когда-то служило для обозначения времени подведения итогов. Год-ится и теперь означает, что дело сделано хорошо. До сих пор южные и западные славяне сохранили это слово в старом значении. Например, словенское слово god означает ‘пора, праздник (зрелости), итог’.

Слово час также передавало значение итога, результата, но итога и результата, ожидаемого в процессе работы. Час — это удобное время для произведения быстрого, мгновенного, как говорят, точечного действия. Как и все прочие древнейшие слова, обозначающие время, оно тоже первоначально передавало передвижение в пространстве. Делу время — потехе час мы перевели бы так: ‘Делу вертеться (долго) — для потехи только передышка, остановка на краткое время’. Перевод, конечно, неуклюжий, но зато точный. Он передает смысл пословицы, тот смысл, который вкладывали в нее создавшие ее люди очень давно. Именно так, очень тесно, связаны друг с другом эти два слова: время — длительное движение, а час — моментальное; но именно потому час всегда какой-то итог; так же как и век или год, они ведь всегда ограничены каким-то конкретным пределом; в отличие от бесконечного времени они имеют начало и конец: век — ‘конец жизни’, год — ‘конец трудовой страды’, час — ‘конец ожидания’.

Что же касается дня и ночи, зимы и лета, то тут все значительно проще. Это настолько разные явления, день столь сильно отличается от ночи, а лето от зимы, что связать их вместе, дать им общее название люди смогли не сразу. Поэтому слово сутки у нас появилось лишь к концу XVI века, а год в современном значении — только немного раньше. Еще до недавних пор в некоторых русских говорах сутками назывались сумерки — время, когда день и ночь сходятся вместе, сплетаются, «стыкаются» (сутки и восходит к слову ткать). Раньше, правда, вместо слова сутки употреблялось слово день в значении ‘день и ночь вместе’, и оттого само слово день становилось многозначным. День — это и светлое время суток, и рабочее время, и время пути в путешествии, и юг (потому что солнце в середине дня стоит именно на юге). Реальные различия между днем и ночью казались более важными, чем их условное календарное единство, которое до поры до времени не имело никакого практического значения.

Мы уже говорили о том, что наши предки — земледельцы и скотоводы — строили свой календарь по солнцу. И названия времен года связаны у них с явлениями природы. Слово лето происходит от глагола лити ‘лить’. Лето — время дождей, зима — время снегов. Эти два слова имели множество значений: лето — это и летнее время, и южное направление, и определенный отрезок жизни (столько-то лет), и год; зима — не только зимнее время, но также северное направление, снег, холод, озноб и т. д. Слова же весна и осень всегда имели по одному значению, они указывают на промежуточные времена года, ни то ни се: солнце греет, но холодно, или, наоборот, солнце не греет, но тепло. И подобно тому как сутки назывались по светлой, рабочей своей части днем, так и год в целом вплоть до XV века в русских летописях назывался летом. «В лето такое-то напали на Русь половцы. » — а дело было осенью или зимой, совсем не обязательно летом. Такое обозначение цикла из 365 дней казалось более простым, чем пользование словом, которое обозначало бы и зиму, и лето вместе.

Но тем временем исподволь изменялись исконные значения слов век, год, час. Изменялись они, как обычно изменяются значения слов, пересекались и связывались с другими, соседними, или отталкивались от них, расширялись, или, наоборот, сужались, изменяли свою выразительность и частоту употребления. Как бы то ни было и каким бы изменениям эти слова ни подвергались, одно у них

было общим: они изменялись в одном направлении. Это направление было задано системой взаимных отношений слов, их общей взаимной связью, и потому ни одно, самое мелкое отклонение в значении или употребительности одного слова не могло не отразиться на других словах, обозначающих то же самое или, наоборот, прямо противоположное понятие. И это общее направление изменений мы можем зрительно представить себе в такой таблице:

Для каждого значения мы можем подыскать цитату из древних текстов. Только периоды изменения в значениях у наших слов могут не совпадать друг с другом, а иногда несколько значений могут сосуществовать в одно и то же время. Час в значении ‘1/24 суток’ появляется много раньше, чем год в значении ‘365 дней’. А год и рок вступили в конкуренцию и потому вытеснили друг друга: в украинском победило слово рік, в русском — год.

И еще вот что важно и интересно. Развитие значений в каждом случае, в каждом слове отдельно идет от конкретного к абстрактному, а затем снова конкретизируется. Сначала из общего представления о мире, в котором само движение и время движения совмещены и рассматриваются как одно и то же, выделяется время как самостоятельная и отдельная характеристика события во всех своих вариантах. Это и время жизни, и время праздника, и ожидаемое время, и предопределенное богами время. Всякое

время, но обязательно с какой-то своей функцией: это для работы, это для праздника, это для богов. Потом, когда в сознании людей появляется представление о конечности, завершенности каких-то отрезков времени, каждое из этих особых «времен» ограничивается известным пределом, который и позволяет в дальнейшем выделить еще более определенный отрезок времени, «отсюда и досюда». Ну, а тут уже только один шаг остается до того, чтобы с тем или иным древним славянским словом связать конкретный промежуток реального времени: час, год, век. Понятия возраста или судьбы — это уж переносные значения фактически новых слов, действительно новых слов, потому что в наше время эти слова входят совсем в другую систему, не связанную с обозначением времени: мы-то не соединяем понятие судьбы с понятием времени.

Видео:А. А. Зализняк: Эпизод из истории русского ударенияСкачать

Владимир Колесов: История русского языка в рассказах

Здесь есть возможность читать онлайн «Владимир Колесов: История русского языка в рассказах» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 1982, категория: Языкознание / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

• 80
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5

Видео:А. А. Зализняк: История русского ударения. Семинар 13Скачать

История русского языка в рассказах: краткое содержание, описание и аннотация

Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «История русского языка в рассказах»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.

Видео:А. А. Зализняк: История русского ударения. Семинар 20Скачать

Владимир Колесов: другие книги автора

Кто написал История русского языка в рассказах? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

Видео:А.А. Зализняк. Живые механизмы современного русского ударенияСкачать

История русского языка в рассказах — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «История русского языка в рассказах», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.

Так мог ли Максим сказать, что инопланетный незнакомец стал «издавать жуткие тоскливые фонемы»? Жуткие и тоскливые — может быть, но не фонемы, а звуки. Пока Максим не понимает, о чем идет речь, пока он не знает чужого языка, он воспринимает только «серии звуков». Его мозг не перерабатывает эти звуки в какой-то текст, имеющий смысл. Это звуки, которые еще не служат для различения слов. Поэтому Максим не имел права назвать их фонемами. И только для самих туземцев эти жуткие звуки были фонемами, точнее, выступали в роли фонем.

И впредь мы с вами будем различать звук и фонему. Они тесно связаны друг с другом. Они попросту не могут друг без друга. Хотя бы потому, что фонема всегда воплощается в звуке.

И только в звуке?

Оказывается, нет. Это лишь в устной речи. На письме фонема обозначается буквой.

Какими гласными звуками различаются слова сом и сам? Гласными [о] и [а]. Значит, это не просто звуки, они различают значения слов; лингвисты говорят: звуки [а] и [о] находятся в ранге фонем. На письме же эти звуки передаются буквами а и о. Но не всегда буквы последовательно соотносятся со звучанием.

Сравним написание и произношение корневых гласных под ударением и без ударения в словах сам — сама, сом — сома:

сам [сам] — пишется а — произносится [а]

сама [сама́] — пишется а — произносится [а]

сом [сом] — пишется о — произносится [о]

сома [сама́] — пишется о — произносится [а]

Сложность возникает в последнем случае; произношение [сама́] одинаково передает и сома, и сама, [а] здесь «общий звук» и для фонемы о, и для фонемы а, потому что [о] без ударения в русском языке не произносится.

Положение гласного в зависимости от ударения, или от места в слове, или от окружающих гласных и согласных звуков называется позицией.

Если мы еще раз изменим позицию наших корневых гласных, их звучание снова изменится. Например, во втором от ударного слоге на месте а произносится краткий звук, средний между [ы] и [а], который обозначают знаком [ъ], ср. [съмаво́] (самого́).

Одна и та же фонема а воплощается в разных звуках: то в ударном [а], то в безударном [а], то в [ъ].

Чтобы правильно написать слово самого, вы изменяете его так, чтобы корневой гласный оказался под ударением: [са́м] — и тогда смело пишете в корне букву а.

Мы не случайно проверяем написание гласных их положением под ударением — в этой позиции и различается самое большое количество русских гласных. Сравните:

В каждом ряду слова (или их формы) различаются только одним гласным. Здесь пять гласных фонем. Это сильная позиция для русских гласных.

В безударных положениях различается меньше гласных. Например, как мы только что убедились, а и о не различаются. Это слабые позиции.

Есть сильные и слабые позиции и для согласных.

Например, перед гласными различаются глухие и звонкие. Слова коза и коса различаются одним звуком: в первом слове — фонема з, во втором — с. Это сильная позиция.

А на конце слова возможны только глухие. Те же слова в родительном падеже множественного числа звучат одинаково: [кос] — коз и кос. Это слабая позиция.

Основной закон нашего правописания состоит в том, что звуки слабых позиций обозначаются теми же буквами, что звуки сильных позиций.

А благодаря этому значимые части слов (корни, приставки, суффиксы, окончания) пишутся всегда одинаково, независимо от произношения. Например, корень вод- всегда пишется вод, хотя произносим мы его по-разному: в слове воды — [вод], в слове водичка — [вад’], водовоз — [въд], вод — [вот].

А нужно ли такое единообразие? Конечно, да! Оно позволяет нам писать так, чтобы лучше и быстрее понимать написанный текст. Не читать, а понимать. Нужно сразу ухватить смысл написанного или напечатанного. Произносить же «про себя» читаемый текст вовсе не обязательно. Хорошо тренированный человек пробегает глазами до тысячи слов в минуту и прекрасно понимает прочитанное.

💡 Видео

А. А. Зализняк: История русского ударения. Семинар 6Скачать

А. А. Зализняк: История русского ударения. Семинар 22Скачать

А. А. Зализняк. История русского ударения. 2017 г. Лекция 1. 16.09.2017Скачать

Как ставить ударение в словах? 5 способов постановки ударенияСкачать

Как запомнить ударения за 1,5 минуты | ЕГЭ русский языкСкачать

А. А. Зализняк: История русского ударения. Семинар 19Скачать

А. А. Зализняк. История русского ударения. 2017 г. Лекция 3. 30.09.2017Скачать

А. А. Зализняк. История русского ударения. 2017 г. Аудиозапись лекции 2. 23.09.2017Скачать

Русскйй язык. Ударение в русском языке. ВидеоурокСкачать

А. А. Зализняк. История русского ударения. 2017 г. Лекция 5. 14.10.2017Скачать

Как запомнить сложные ударения? | Оксана КудлайСкачать

Все ударения в ЕГЭ (задание 4) за 20 минут | Оксана Кудлай | ЕГЭ по русскомуСкачать

А. А. Зализняк. История русского ударения. 2016-2017 гг. Аудиозапись лекции 7. 22.10.2016Скачать