ВЯЧЕСЛАВ ВАСИЛЬЕВ И ПУСТОТА

Аргументы и факты — Челябинск (Челябинск).- 2001.- июль.- ( 28).- С. 4.

Пер. в эл. вид Ю. Зубакин, 2001

КОГДА-ТО нас называли самой — читающей страной в мире. Среди диссидентов, сыгравших немалую роль в крушении тоталитарной системы, почти половину составляли писатели.

Правда, господство метода, известного как соцреалистический, привело к тому, что современная мировая литература пришла к нам с некоторым опозданием. Вячеслав Иванович ВАСИЛЬЕВ, в прошлом учитель литературы и основатель клуба любителей фантастики, а ныне торговец книгами, был, наверное, первым, кто читал своим ученикам тогда еще ранние рассказы Пелевина и прочих ныне модных постмодернистов. Он знаком не только с их книгами, но и с самими писателями.

— Если честно, то мне про вас рассказал ваш бывший ученик, рассказывал, надо сказать, с большим восторгом, жалел, что вы больше не преподаете. Из школы-то ушли от безденежья?

— Конечно, отчего же еще! Хотя если бы не необходимость элементарно выживать, непременно вернулся бы в школу, снова стал бы преподавать ребятам литературу! Но я ведь был не только учителем, но и президентом клуба любителей фантастики, а также одним из организаторов Народного фронта в Челябинске.

— Вот это действительно фантастика! Какая же тут может быть связь?

— Связь есть, и самая прямая. В советские времена ко всякому любительскому объединению относились с подозрением, и не без оснований. Вы знаете, что поколение шестидесятников нельзя себе представить без культа братьев Стругацких, патриархов отечественной научной фантастики. А Стругацкие в целом ряде своих произведений пользовались иносказательным языком, чтобы сатирически отобразить современную им действительность. Например, в произведении «Сказка о Тройке» или «Трудно быть Богом». Впрочем, к политике меня привели не только сатирические, но и романтические мотивы в фантастике.

— А вам какое произведение Стругацких ближе всего?

— «Жук в муравейнике». Это произведение можно читать снова и снова с любой страницы, как «Мастера и Маргариту». Там сформулирована глубокая идея о будущем человечества, но ответы не даны, читателю надо подумать, разобраться во всем самому.

— Поэтому советские власти недолюбливали фантастику?

— Да, ведь в отличие, скажем, от детектива, через фантастику можно было донести до читателей некоторые идеи, отличные от государственной идеологии. У нас привыкли вести отчет перестройки с 1985-86 годов, но именно с 1986 года начался пятилетний пери од, когда под запретом оказались самые разнообразные объединения граждан по интересам: от клубов любителей фантастики до Ильменского фестиваля. Помню, что однажды в «Комсомолке» вышла статья, разоблачающая некий клуб любителей фантастики в Баку [статья «Меняю фантастику на детектив» о тбилисском КЛФ «Гелиос» — YZ] — про них писали, что они там организовали чуть ли не фашистский кружок! Пересажали [. — YZ] всех этих несчастных студентов, это все мои знакомые были, я их хорошо знаю. После этой статьи клубы фантастики всюду закрыли. А я тут как раз вылез со своей идеей открытия подобного клуба в Челябинске. На меня смотрели как на сумасшедшего!

— А что, в нашем городе было много таких же одержимых, как вы?

— Достаточно. Миша Монаков [Манаков — YZ], к примеру, с 6 летнего возраста увлекался творчеством Кира Булычева, является самым крупным и признанным его библиофилом. Юра Зубакин пишет историю российских клубов любителей фантастики.

— Кого же больше сейчас предпочитают читатели из отечественных фантастов?

— Однозначно — Лукьяненко и Перумова. Их книги у меня не залеживаются. На любой моей торговой точке, в Никитинских ли рядах, во Дворце спорта или бизнес-доме «Спиридонов», любители фантастики постоянно спрашивают книги этих двух авторов. Но если Лукьяненко тяготеет к более привычной нашей литературе научной фантастике, то Перумов предпочитает фэнтэзи, даже написал продолжение знаменитой трилогии Толкиена «Властелин колец», а недавно выпустил «Одиночество мага», которая расходится моментально. И Пелевин ведь тоже начинал как фантаст. Как и Лукьянов [Лукьяненко — YZ], в свое время он тоже был членом клуба любителей фантастики, не челябинского, разумеется. С Пелевиным я, кстати, знаком лично.

— Вам какой Пелевин ближе — тот давешний или ныне модный автор?

— Я, безусловно, признаю самым лучшим его произведением роман «Чапаев и Пустота». Между прочим, читатели, произнося название романа, неправильно ставят ударение. Нужно говорить «Пустота» с ударением на второй гласной букве «о», потому что герой романа Петр Пустота — поэт Серебряного века, для этих поэтов типично было играть со звучанием и смыслами слов.

— А как вы относитесь к тому, что почти все основные философские положения своих произведений Пелевин позаимствовал у американца Карлоса Кастанеды, который говорил о необходимости открыть в себе виденье другой реальности? Пелевин, кстати, этого не скрывает и даже написал примечания к трудам Кастанеды.

— Нет, я считаю, что мы имеем дело все-таки с разными вещами. А Кастанеду многие эксплуатируют. Но Пелевин пишет о нас, о том, что близко и понятно нам. Мы ведь сейчас живем в эру безвременья. Пустоты, отсутствия идеалов. А что такое отсутствие идеалов, калейдоскопичность мышления? Это постмодернизм в искусстве. «Жизнь насекомых» — типично постмодернистское произведение, и говорится там о нас, почитайте сами. Вот «Омон Ра» Пелевина мне не понравился, это чистая конъюнктура.

— Один известный челябинский критик сказал, что если Умберто Эко можно сравнить с западноевропейским органом, то Пелевина — с балалайкой. Вы согласны с таким утверждением?

— У Эко другая культура, но он разыгрывает читателя, а разве может орган разыгрывать?! Но пишет он, конечно, хорошо. Нет, все же отечественное нам ближе. Хотя и зарубежная литература хороша: Павич, например. Или «Парфюмер» Зюскинда — гадкая история, но как написано!

— А вы не боитесь, что постепенно электронные тексты совершенно вытеснят обычные книги? Среди моих знакомых немало таких, кто постоянно скачивают из Интернета новые тексты. Вот и Стивен Кинг недавно издал свой новый роман лишь в электронном виде.

— Я совсем не боюсь, что электронные книги вытеснят печатные. Какой-то процент людей, действительно, уже привык читать книги в сети, но процент этот остается стабильным, не увеличивается. Нужно учитывать и то, что до сих пор многим людям компьютеры недоступны из-за своей довольно высокой цены — не всегда можно компьютер взять с собой на природу, ноутбуки все еще слишком зависимы от питания. К тому же, сеть, знаете ли, довольно уязвима. Представьте, что завтра ученые выяснят, что компьютер отрицательно влияет на организм, что тогда будет? Нет, я уверен, что книгам грозит не Интернет, а лишь людское равнодушие.

Беседу вел Эльдар ГИЗАТУЛЛИН
Фото Виктора БАСКОВА

Видео:Пустота хуже воровства: “Чапаев и Пустота” Виктора Пелевина (#29)Скачать

Чапаев и Пустота

Перейти к аудиокниге

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

• Объем: 370 стр.
• Жанр:с овременная русская литература
• Теги:и роничная проза, п остмодернизм, с юрреализм, ф илософская прозаРедактировать

Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где Я в этом потоке?

Имя действительного автора этой рукописи, созданной в первой половине двадцатых годов в одном из монастырей Внутренней Монголии, по многим причинам не может быть названо, и она печатается под фамилией подготовившего ее к публикации редактора. Из оригинала исключены описания ряда магических процедур, а также значительные по объему воспоминания повествователя о его жизни в дореволюционном Петербурге (т.н. «Петербургский Период»). Данное автором жанровое определение – «особый взлет свободной мысли» – опущено; его следует, по всей видимости, расценивать как шутку.

История, рассказываемая автором, интересна как психологический дневник, обладающий рядом несомненных художественных достоинств, и ни в коей мере не претендует на что-то большее, хотя порой автор и берется обсуждать предметы, которые, на наш взгляд, не нуждаются ни в каких обсуждениях. Некоторая судорожность повествования объясняется тем, что целью написания этого текста было не создание «литературного произведения», а фиксация механических циклов сознания с целью окончательного излечения от так называемой внутренней жизни. Кроме того, в двух или трех местах автор пытается скорее непосредственно указать на ум читателя, чем заставить его увидеть очередной слепленный из слов фантом; к сожалению, эта задача слишком проста, чтобы такие попытки могли увенчаться успехом. Специалисты по литературе, вероятно, увидят в нашем повествовании всего лишь очередной продукт модного в последние годы критического солипсизма, но подлинная ценность этого документа заключается в том, что он является первой в мировой культуре попыткой отразить художественными средствами древний монгольский миф о Вечном Невозвращении.

Теперь скажем несколько слов о главном действующем лице книги. Редактор этого текста однажды прочел мне танка поэта Пушкина:

И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной.

В переводе на монгольский словосочетание «отважная жертва» звучит странно. Но здесь не место углубляться в эту тему – мы только хотели сказать, что последние три строки этого стихотворения в полной мере могут быть отнесены к истории Василия Чапаева.

Что знают сейчас об этом человеке? Насколько мы можем судить, в народной памяти его образ приобрел чисто мифологические черты, и в русском фольклоре Чапаев является чем-то вроде знаменитого Ходжи Насреддина. Он герой бесконечного количества анекдотов, основанных на известном фильме тридцатых годов. В этом фильме Чапаев представлен красным кавалерийским командиром, который сражается с белыми, ведет длинные задушевные разговоры со своим адъютантом Петькой и пулеметчицей Анкой и в конце тонет, пытаясь переплыть реку Урал во время атаки белых. Но к жизни реального Чапаева это не имеет никакого отношения, а если и имеет, то подлинные факты неузнаваемо искажены домыслами и недомолвками.

Вся эта путаница связана с книгой «Чапаев», которая была впервые напечатана одним из парижских издательств на французском языке в 1923 году и со странной поспешностью переиздана в России. Не станем тратить времени на доказательства ее неаутентичности. Любой желающий без труда обнаружит в ней массу неувязок и противоречий, да и сам ее дух – лучшее свидетельство того, что автор (или авторы) не имели никакого отношения к событиям, которые тщатся описать. Заметим кстати, что, хотя господин Фурманов и встречался с историческим Чапаевым по меньшей мере дважды, он никак не мог быть создателем этой книги по причинам, которые будут видны из нашего повествования. Невероятно, но приписываемый ему текст многие до сих пор воспринимают чуть ли не как документальный.

За этим существующим уже более полувека подлогом несложно увидеть деятельность щедро финансируемых и чрезвычайно активных сил, которые заинтересованы в том, чтобы правда о Чапаеве была как можно дольше скрыта от народов Евразии. Но сам факт обнаружения настоящей рукописи, как нам кажется, достаточно ясно говорит о новом балансе сил на континенте.

И последнее. Мы изменили название оригинального текста (он озаглавлен «Василий Чапаев») именно во избежание путаницы с распространенной подделкой. Название «Чапаев и Пустота» выбрано как наиболее простое и несуггестивное, хотя редактор предлагал два других варианта – «Сад расходящихся Петек» и «Черный бублик».

Посвящаем созданную этим текстом заслугу благу всех живых существ.

Ом мани падме хум.

Урган Джамбон Тулку VII,

Председатель Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения (ПОО (б))

Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад, когда я последний раз его видел – опять был февраль, сугробы и мгла, странным образом проникавшая даже в дневной свет. На скамейках сидели те же неподвижные старухи; вверху, над черной сеткой ветвей, серело то же небо, похожее на ветхий, до земли провисший под тяжестью спящего Бога матрац.

Была, впрочем, и разница. Этой зимой по аллеям мела какая-то совершенно степная метель, и, попадись мне навстречу пара волков, я совершенно не удивился бы. Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно – оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: «Да здравствует первая годовщина Революции». Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а революция была написана через «ять», у меня не было – за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном.

Уже начинало темнеть. Страстной монастырь был еле виден за снежной мглой. На площади перед ним стояли два грузовика с высокими кузовами, обтянутыми ярко-алой материей; вокруг колыхалась толпа, и долетал голос оратора – я почти ничего не разбирал, но смысл был ясен по интонации и пулеметному «р-р» в словах «пролетариат» и «террор». Мимо меня прошли два пьяных солдата, за плечами у которых качались винтовки с примкнутыми штыками. Солдаты торопились на площадь, но один из них, остановив на мне наглый взгляд, замедлил шаг и открыл рот, словно собираясь что-то сказать; к счастью – и его, и моему – второй дернул его за рукав, и они ушли.

Я повернулся и быстро пошел вниз по бульвару, гадая, отчего мой вид вызывает постоянные подозрения у всей этой сволочи. Конечно, одет я был безобразно и безвкусно – на мне было грязное английское пальто с широким хлястиком, военная – разумеется, без кокарды – шапка вроде той, что носил Александр Второй, и офицерские сапоги. Но дело было, видимо, не только в одежде. Вокруг было немало людей, выглядящих куда более нелепо. К примеру, на Тверской я видел совершенно безумного господина в золотых очках, который, держа в руках икону, шел к черному безлюдному Кремлю – но никто не обращал на него внимания. Я же постоянно ловил на себе косые взгляды и каждый раз вспоминал, что у меня нет ни денег, ни документов. Вчера в привокзальном клозете я нацепил было на грудь красный бант, но снял его сразу же после того, как увидел свое отражение в треснутом зеркале; с бантом я выглядел не только глупо, но и вдвойне подозрительно.

Впрочем, возможно, что никто на самом деле не задерживал на мне взгляда дольше, чем на других, а виной всему были взвинченные нервы и ожидание ареста. Я не испытывал страха смерти. Быть может, думал я, она уже произошла, и этот ледяной бульвар, по которому я иду, не что иное, как преддверие мира теней. Мне, кстати, давно уже приходило в голову, что русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик, а некто в сером, дающий напрокат пару коньков (разумеется, та же духовная сущность).

О, в каких подробностях увидел я вдруг эту сцену! Граф Толстой в черном трико, широко взмахивая руками, катил по льду к далекому горизонту; его движения были медленны и торжественны, но двигался он быстро, так, что трехглавый пес, мчавшийся за ним с беззвучным лаем, никак не мог его догнать. Унылый красно-желтый луч неземного заката довершал картину. Я тихо засмеялся, и в этот самый момент чья-то ладонь хлопнула меня по плечу.

Я шагнул в сторону, резко обернулся, ловя в кармане рукоять нагана, и с изумлением увидел перед собой Григория фон Эрнена – человека, которого я знал с детских лет. Но боже мой, в каком виде! Он был с головы до ног в черной коже, на боку у него болталась коробка с маузером, а в руке был какой-то несуразный акушерский саквояж.

– Рад, что ты еще способен смеяться, – сказал он.

– Здравствуй, Гриша, – ответил я. – Странно тебя видеть.

– Откуда и куда? – бодро спросил он.

– Из Питера, – ответил я. – А вот куда – это я хотел бы узнать сам.

– Тогда ко мне, – сказал фон Эрнен, – я тут рядом, один во всей квартире.

Глядя друг на друга, улыбаясь и обмениваясь бессмысленными словами, мы пошли вниз по бульвару. За то время, пока мы не виделись, фон Эрнен отпустил бородку, которая сделала его лицо похожим на проросшую луковицу; его щеки обветрились и налились румянцем, словно несколько зим подряд он с большой пользой для здоровья катался на коньках.

Мы учились в одной гимназии, но после этого виделись редко. Пару раз я встречал его в петербургских литературных салонах – он писал стихи, напоминавшие не то предавшегося содомии Некрасова, не то поверившего Марксу Надсона. Меня немного раздражала его манера нюхать на людях кокаин и постоянно намекать на свои связи в социал-демократических кругах. Впрочем, последнее, судя по его нынешнему виду, было правдой. Было поучительно видеть на человеке, который горазд был в свое время поговорить о мистическом смысле Св. Троицы, явные знаки принадлежности к воинству тьмы – но, разумеется, в такой перемене не было ничего неожиданного. Многие декаденты вроде Маяковского, учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги. Я, кстати, думаю, что ими двигал не сознательный сатанизм – для этого они были слишком инфантильны, – а эстетический инстинкт: красная пентаграмма великолепно дополняет желтую кофту.

– Как дела в Питере? – спросил фон Эрнен.

– А то сам не знаешь, – сказал я.

– Верно, – поскучнев, согласился фон Эрнен. – Знаю.

Мы свернули с бульвара, перешли мостовую и оказались у семиэтажного доходного дома прямо напротив гостиницы «Палас» – у дверей гостиницы стояли два пулемета, курили матросы и трепалась на ветру красная мулета на длинной палке. Фон Эрнен дернул меня за рукав.

– Глянь-ка, – сказал он.

Я повернул голову. На мостовой напротив подъезда стоял длинный черный автомобиль с открытым передним сиденьем и кургузой кабинкой для пассажиров. На переднее сиденье намело изрядно снега.

– Мой, – сказал фон Эрнен. – Служебный.

– А, – сказал я. – Поздравляю.

Мы вошли в подъезд. Лифт не работал, и нам пришлось подниматься по темной лестнице, с которой еще не успели ободрать ковровую дорожку.

– Чем ты занимаешься? – спросил я.

– О, – сказал фон Эрнен, – так сразу не объяснишь. Работы много, даже слишком. Одно, другое, третье – и все время стараешься успеть. Сначала там, потом здесь. Кто-то же должен все это делать.

– По культурной части, что ли?

Он как-то неопределенно наклонил голову вбок. Я не стал расспрашивать дальше.

Поднявшись на пятый этаж, мы подошли к высокой двери, на которой отчетливо выделялся светлый прямоугольник от сорванной таблички. Дверь открылась, мы вошли в темную прихожую, и на стене немедленно задребезжал телефон. Фон Эрнен снял трубку.

– Да, товарищ Бабаясин, – заорал он в эбонитовую чашку. – Да, помню… нет, не присылайте… Товарищ Бабаясин, да не могу я, ведь смешно будет… Только представить – с матросами, это же позор… Что? Приказу подчиняюсь, но заявляю решительный протест… Что?

Он покосился на меня, и, не желая смущать его, я прошел в гостиную.

Пол там был застелен газетами, причем большинство из них было уже давно запрещено – видимо, в этой квартире сохранились подшивки. Видны были и другие следы прежней жизни – на стене висел прелестный турецкий ковер, а под ним стоял секретер в разноцветных эмалевых ромбах – при взгляде на него я сразу понял, что тут жила благополучная кадетская семья. У стены напротив помещалось большое зеркало. Рядом висело распятие в стиле модерн, и на секунду я задумался о характере религиозного чувства, которое могло бы ему соответствовать. Значительную часть пространства занимала огромная кровать под желтым балдахином. То, что стояло на круглом столе в центре комнаты, показалось мне – возможно, из-за соседства с распятием – натюрмортом с мотивами эзотерического христианства: литровка водки, жестяная банка от халвы в форме сердца, ведущая в пустоту лесенка из лежащих друг на друге трех кусков черного хлеба, три граненых стакана и крестообразный консервный нож.

Возле зеркала на полу валялись тюки, вид которых заставил меня подумать о контрабанде; пахло в комнате кисло, портянками и перегаром, и еще было много пустых бутылок. Я сел за стол.

Вскоре скрипнула дверь, и вошел фон Эрнен. Он снял кожанку, оставшись в подчеркнуто солдатской гимнастерке.

– Черт знает что поручают, – сказал он, садясь, – вот из ЧК звонили. – Ты и у них работаешь?

– Избегаю как могу.

– Да как ты вообще попал в эту компанию?

Фон Эрнен широко улыбнулся.

– Вот уж что легче легкого. Пять минут поговорил с Горьким по телефону…

– И что, сразу дали маузер и авто?

– Послушай, – сказал он, – жизнь – это театр. Факт известный. Но вот о чем говорят значительно реже, это о том, что в этом театре каждый день идет новая пьеса. Так вот теперь, Петя, я такое ставлю, такое…

Он поднял руки над головой и потряс ими в воздухе, словно звеня монетами в невидимом мешке.

– Дело даже не в самой пьесе, – сказал он. – Если продолжить это сравнение, раньше кто угодно мог швырнуть из зала на сцену тухлое яйцо, а сейчас со сцены каждый день палят из нагана, а могут и бомбу кинуть. Вот и подумай – кем сейчас лучше быть? Актером или зрителем?

Это был серьезный вопрос.

– Как бы тебе ответить, – сказал я задумчиво. – Этот твой театр слишком уж начинается с вешалки. Ею же он, я полагаю, и кончается. А будущее, – я ткнул пальцем вверх, – все равно за кинематографом.

Фон Эрнен хихикнул и качнул головой.

– Но ты все же подумай над моими словами, – сказал он.

– Обещаю, – ответил я.

Он налил себе водки и выпил.

– Ух, – сказал он. – Насчет театра. Ты знаешь, кто сейчас комиссар театров? Мадам Малиновская. Вы ведь знакомы?

– Не помню. Какая еще к черту мадам Малиновская.

Фон Эрнен вздохнул. Встав, он молча прошелся по комнате.

– Петя, – сказал он, садясь напротив и заглядывая мне в глаза, – мы тут шутим, шутим, а я ведь вижу, что ты не в порядке. Что у тебя стряслось? Мы с тобой, конечно, старые друзья, но даже несмотря на это я мог бы помочь.

– Признаюсь тебе честно. Ко мне в Петербурге три дня назад приходили.

– Из твоего театра.

– Как так? – подняв брови, спросил он.

– А очень просто. Пришли трое с Гороховой, один представился каким-то литературным работником, а остальным и представляться было не надо. Поговорили со мной минут сорок, работник этот в основном, а потом говорят – интересная у нас беседа, но продолжить ее придется в другом месте. Мне в это другое место идти не хотелось, потому что возвращаются оттуда, как ты знаешь, довольно редко…

– Но ты же вернулся, – перебил фон Эрнен.

– Я не вернулся, – сказал я, – я туда попросту не пошел. Я, Гриша, убежал от них. Знаешь, как в детстве от дворника.

– Но почему они к тебе пришли? – спросил фон Эрнен. – Ты же человек от политики далекий. Натворил что-нибудь?

– Да ничего я не натворил. Смешно рассказывать. Я одно стихотворение напечатал – с их точки зрения, в какой-то не такой газете – так вот там рифма была, которая им не понравилась. «Броневик» – «лишь на миг». Ты себе можешь это представить?

– А о чем было стихотворение?

– О, совершенно абстрактное. Там было о потоке времени, который размывает стену настоящего, и на ней появляются все новые и новые узоры, часть которых мы называем прошлым. Память уверяет нас, что вчерашний день действительно был, но как знать, не появилась ли вся эта память с первым утренним лучом?

– Не вполне понимаю, – сказал фон Эрнен.

– Я тоже, – сказал я, – не в этом дело. Главное, что я хочу сказать – никакой политики там не было. То есть мне так казалось. А им показалось иначе, они мне это объяснили. Самое страшное, что после беседы с их консультантом я действительно понял его логику, понял так глубоко, что… Это было до того страшно, что когда меня вывели на улицу, я побежал – не столько даже от них, сколько от этого понимания…

Фон Эрнен поморщился.

– Вся эта история – чушь собачья, – сказал он. – Они, конечно, идиоты. Но ты и сам хорош. Это ты из-за этого в Москву приехал?

– Ну а что было делать? Я ведь, когда убегал, отстреливался. Ты-то понимаешь, что я стрелял в сотканный собственным страхом призрак, но ведь на Гороховой этого не объяснить. То есть я даже допускаю, что я смог бы это объяснить, но они бы обязательно спросили – а почему, собственно, вы по призракам стреляете? Вам что, не нравятся призраки, которые бродят по Европе?

Фон Эрнен взглянул на меня и погрузился в размышления. Я смотрел на его ладони – он еле заметно тер их о скатерть, будто вытирая выступивший пот, а потом вдруг убрал под стол. На его лице отразилось отчаяние, и я почувствовал, что наша встреча и мой рассказ ставят его в крайне неприятное положение.

– Это, конечно, хуже, – пробормотал он. – Но хорошо, что ты доверяешь мне. Я думаю, мы это уладим… Уладим, уладим… Сейчас звякну Алексею Максимовичу… Руки на голову.

Последние слова я понял только тогда, когда увидел лежащее на скатерти дуло маузера. Поразительно, но следующее, что он сделал, так это вынул из нагрудного кармана пенсне и нацепил его на нос.

– Руки на голову, – повторил он.

– Ты что, – сказал я, поднимая руки, – Гриша?

– Оружие и бумаги на стол, вот что.

– Как же я положу их на стол, – сказал я, – если у меня руки на голове?

Он взвел курок своего пистолета.

– Господи, – сказал он, – знал бы ты, сколько раз я слышал именно эту фразу.

– Ну что же, – сказал я. – Револьвер в пальто. Какой ты удивительный подлец. Впрочем, я это с детства знал. Зачем тебе все это? Орден дадут?

Фон Эрнен улыбнулся.

– В коридор, – сказал он.

Когда мы оказались в коридоре, он, по-прежнему держа меня на прицеле, обшарил карманы моего пальто, вынул оттуда револьвер и сунул его в карман. В его движениях была какая-то стыдливая суетливость, как у впервые пришедшего в публичный дом гимназиста, и я подумал, что ему, может быть, до этого не приходилось делать подлость так обыденно и открыто.

– Отопри дверь, – велел он, – и на лестницу.

– Позволь пальто надеть, – сказал я, лихорадочно думая, могу ли я сказать этому возбужденному собственной низостью человеку хоть что-нибудь, способное изменить рисовавшееся развитие событий.

– Нам недалеко, – сказал фон Эрнен, – через бульвар. Хотя, впрочем, надень.

Я двумя руками снял с вешалки пальто, чуть повернулся, чтобы просунуть руку в рукав, и в следующий момент неожиданно для самого себя набросил его на фон Эрнена – не просто швырнул пальто в его сторону, а именно накинул.

До сих пор не пойму, как он меня не застрелил – но факт остается фактом: он нажал на курок, только когда падал на пол под тяжестью моего тела, и пуля, пройдя в нескольких сантиметрах от моего бока, ударила во входную дверь. Пальто накрыло упавшего фон Эрнена с головой, и я схватил его за горло прямо сквозь толстую ткань, но она почти не помешала; коленом я успел придавить к полу запястье его руки, сжимавшей пистолет, и перед тем, как его пальцы разжались, он всадил в стену еще несколько пуль. Я почти оглох от грохота. Кажется, во время нашей схватки я ударил его головой в накрытое лицо – во всяком случае, я отчетливо помню тихий хруст пенсне в промежутке между двумя выстрелами.

Когда он затих, я долго не решался отпустить его горло. Мои руки почти не подчинялись мне; чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное упражнение. Оно подействовало странным образом – со мной сделалась легкая истерика. Я вдруг увидел эту сцену со стороны: некто сидит на трупе только что задушенного приятеля и старательно дышит по описанному в «Изиде» методу йога Рамачараки. Я поднялся на ноги, и тут на меня обрушилось понимание того, что я только что совершил убийство.

Конечно, как и любой не до конца доверяющий властям человек, я постоянно носил с собой револьвер, а два дня назад спокойно пустил его в ход. Но тут было другое, тут была какая-то темная достоевщина – пустая квартира, труп, накрытый английским пальто, и дверь во враждебный мир, к которой уже шли, быть может, досужие люди… Усилием воли я прогнал эти мысли – вся достоевщина, разумеется, была не в этом трупе и не в этой двери с пулевой пробоиной, а во мне самом, в моем сознании, пораженном метастазами чужого покаяния.

Приоткрыв дверь на лестницу, я несколько секунд прислушивался. Ничего слышно не было, и я подумал, что несколько пистолетных выстрелов могли и не привлечь к себе внимания.

Мой револьвер остался в кармане брюк фон Эрнена, и мне совершенно не хотелось лезть за ним. Я подобрал и осмотрел его маузер – это была отличная машина, и совсем новая. Заставив себя обшарить его куртку, я обнаружил пачку «Иры», запасную обойму для маузера и удостоверение на имя сотрудника ЧК Григория Фанерного. Да, подумал я, да. А ведь еще в детстве можно было понять.

Присев на корточки, я открыл замки его акушерского саквояжа. Внутри лежала канцелярская папка с незаполненными ордерами на арест, еще две обоймы, жестяная банка, полная кокаина, какие-то медицинские щипцы крайне неприятного вида (их я сразу швырнул в угол) и толстая пачка денег, в которой с одной стороны были радужные думские сотни, а с другой – доллары. Все это было очень кстати. Чтобы немного прийти в себя после пережитого потрясения, я зарядил ноздри изрядным количеством кокаина. Он бритвой полоснул по мозгам, и я сразу сделался спокоен. Я не любил кокаин – он делал меня слишком сентиментальным, но сейчас мне нужно было быстро прийти в себя.

Подхватив фон Эрнена под руки, я поволок его по коридору, пинком открыл дверь одной из комнат и собирался уже втащить его туда, но замер в дверях. Несмотря на разгром и запустение, здесь еще видны были следы прежней, озаренной довоенным светом жизни. Это была бывшая детская – у стены стояли две маленькие кровати с легкими бамбуковыми ограждениями, а на стене углем были нарисованы лошадь и усатое лицо (отчего-то я подумал о декабристах). На полу лежал красный резиновый мяч – увидев его, я сразу закрыл дверь и потащил фон Эрнена дальше. Соседняя комната поразила меня своей траурной простотой: в ее центре стоял черный рояль с открытой крышкой, рядом – вращающийся стул, и больше не было ничего.

К этому моменту мною овладело новое состояние. Оставив фон Эрнена полусидеть в углу (все время транспортировки я тщательно следил, чтобы его лицо не показалось из-за серой ткани пальто), я сел за рояль. Поразительно, подумал я, товарищ Фанерный и рядом, и нет. Кто знает, какие превращения претерпевает сейчас его душа? Мне вспомнилось его стихотворение, года три назад напечатанное в «Новом Сатириконе» – там как бы пересказывалась газетная статья о разгоне очередной Думы, а акростихом выходило «мане текел фарес». Ведь жил, думал, прикидывал. Как странно.

Я повернулся к роялю и стал тихо наигрывать из Моцарта, свою любимую фугу фа минор, всегда заставлявшую меня жалеть, что у меня нет тех четырех рук, которые грезились великому сумасброду. Охватившая меня меланхолия не имела отношения к эксцессу с фон Эрненом; перед моими глазами встали бамбуковые кроватки из соседней комнаты, и на секунду представилось чужое детство, чей-то чистый взгляд на закатное небо, чей-то невыразимо трогательный мир, унесшийся в небытие. Но играл я недолго – рояль был расстроен, а мне, вероятно, надо было спешить. Но куда?

Пора было подумать о том, как провести вечер. Я вернулся в коридор и с сомнением поглядел на кожанку фон Эрнена, но ничего больше не оставалось. Несмотря на рискованность некоторых своих литературных опытов, я все же был недостаточно декадентом, чтобы надеть пальто, уже ставшее саваном и к тому же простреленное на спине. Сняв куртку с вешалки и подобрав саквояж, я пошел в комнату, где было зеркало.

Кожанка пришлась мне впору – мы с покойником были практически одного роста. Когда я перетянул ее ремнем с болтающейся кобурой и посмотрел на свое отражение, я увидел вполне нормального большевика. Полагаю, что осмотр лежавших у стены тюков мог за несколько минут сделать меня богатым человеком, но победила брезгливость. Тщательно перезарядив пистолет, я проверил, легко ли он выскакивает из кобуры, остался доволен и уже собирался выйти из комнаты, когда из коридора послышались голоса. Я понял, что все это время входная дверь оставалась открытой.

Я кинулся к балкону. Он выходил на Тверской бульвар, и под ним было метров двадцать холодной темной пустоты, в которой крутились снежинки. В пятне света от фонаря был виден автомобиль фон Эрнена, на переднем сиденье которого сидел непонятно откуда взявшийся человек в большевистском шлеме. Я решил, что фон Эрнен успел вызвать по телефону чекистов. Перелезть на нижний балкон было невозможно, и я кинулся назад в комнату. В дверь уже барабанили. Ну что же – когда-нибудь все это должно было кончиться. Я навел на дверь маузер и крикнул:

Дверь открылась, и в комнату ввалились два увешанных бутылочными бомбами матроса в бушлатах и развратнейше расклешенных штанах. Один из них, с усами, был уже в годах, а второй был молод, но с дряблым и анемичным лицом. Никакого внимания на пистолет в моей руке они не обратили.

– Ты Фанерный? – спросил тот, что был постарше и с усами.

– Держи, – сказал матрос и протянул мне сложенную вдвое бумажку.

Я спрятал маузер в кобуру и развернул ее:

«Тов. Фанерный! Немедленно поезжайте в музыкальную табакерку провести нашу линию. Для содействия посылаю Жербунова и Барболина. Товарищи опытные. Бабаясин»

Под текстом была неразборчивая печать. Пока я думал, что мне говорить, они сели за стол.

– Шофер внизу – ваш? – спросил я.

– Наш, – сказал усатый. – А машину твою возьмем. Тебя как звать?

– Петр, – сказал я и чуть не прикусил язык.

– Я Жербунов, – сказал пожилой и усатый.

– Барболин, – представился молодой. Голос у него был нежный и почти женский.

Я сел за стол напротив них. Жербунов налил три стакана водки, подвинул один ко мне и поднял на меня глаза. Я понял, что он чего-то ждет.

– Ну что, – сказал я, берясь за свой стакан, – как говорится, за победу мировой революции!

Мой тост не вызвал у них энтузиазма.

– За победу оно конечно, – сказал Барболин, – а марафет?

– Какой марафет? – спросил я.

– Ты дурочку не валяй, – строго сказал Жербунов, – нам Бабаясин говорил, что тебе сегодня жестянку выдали.

– Ах, так вы про кокаин говорите, – догадался я и полез в саквояж за банкой. – А то ведь «марафет», товарищи, слово многозначное. Может, вы эфиру хотите, как Вильям Джеймс.

– Кто такой? – спросил Барболин, беря жестянку в свою широкую и грубую ладонь.

Жербунов недоверчиво хмыкнул, а у Барболина на лице на миг отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать русские художники девятнадцатого века, создавая народные типы – что вот есть где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и влекущего, и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть, а просто тянет иногда помечтать о несбыточном.

Напряжение сняло как рукой. Жербунов открыл банку, взял со скатерти нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро размешал его в водке. То же сделал и Барболин – сначала со своим стаканом, а потом с моим.

– Вот теперь и за мировую революцию не стыдно, – сказал он.

Видимо, на моем лице отразилось сомнение, потому что Жербунов ухмыльнулся и сказал:

– Это, браток, с «Авроры» пошло, от истоков. Называется «балтийский чай».

Они подняли стаканы, залпом выпили их содержимое, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать их примеру. Почти сразу же горло у меня онемело. Я закурил папиросу, затянулся, но совершенно не почувствовал вкуса дыма. Около минуты мы сидели молча.

– Идти надо, – сказал вдруг Жербунов и встал из-за стола. – Иван замерзнет.

В каком-то оцепенении я спрятал банку от монпансье в саквояж, встал и пошел за ними. Задержавшись в коридоре, я попытался найти свою шапку, не смог и нацепил фуражку фон Эрнена. Мы вышли из квартиры и молча пошли вниз по полутемной лестнице.

Я вдруг заметил, что на душе у меня легко и спокойно, и чем дальше я иду, тем делается спокойнее и легче. Я не думал о будущем – с меня было достаточно того, что мне не угрожает непосредственная опасность, и, проходя по темным лестничным клеткам, я любовался удивительной красоты снежинками, крутившимися за стеклом. Если вдуматься, я и сам был чем-то вроде такой снежинки, и ветер судьбы нес меня куда-то вперед, вслед за двумя другими снежинками в черных бушлатах, топавшими по лестнице впереди. Кстати, несмотря на охватившую меня эйфорию, я не потерял способности трезво воспринимать действительность и сделал одно интересное наблюдение. Еще в Петрограде меня интересовало, каким образом на матросах держатся их тяжелые, утыканные патронами сбруи. На клетке третьего этажа, где горела одинокая лампа, я разглядел на спине Жербунова несколько крючков, которыми, наподобие бюстгальтера, были соединены пулеметные ленты. Мне сразу представилось, как Жербунов с Барболиным, собираясь на очередное убийство, словно две девушки в купальне, помогают друг другу справиться с этой сложной частью туалета. Это показалось мне еще одним доказательством женственной природы всех революций. Я вдруг понял некоторые из новых настроений Александра Блока; видимо, из моего горла вырвался какой-то возглас, потому что Барболин обернулся.

– А ты не хотел, дура, – сказал он, сверкнув золотым зубом.

Мы вышли на улицу. Барболин что-то сказал солдату, сидевшему на открытом переднем сиденье машины, открыл дверь, и мы влезли внутрь. Машина сразу тронулась. Сквозь скругленное по краям переднее стекло кабинки была видна заснеженная спина и островерхий войлочный шлем; казалось, что нашим экипажем правит ибсеновский тролль. Я подумал, что конструкция авто крайне неудобна и к тому же унизительна для шофера, который всегда открыт непогоде – но, может быть, это было устроено специально, чтобы во время поездки пассажиры могли наслаждаться не только видами в окне, но и классовым неравенством.

Видео:«Мизинец Будды» («Чапаев и Пустота») смотреть в хорошем качествеСкачать

«Чапаев и Пустота»: отзывы читателей, автор, сюжет и основная идея книги

«Чапаев и Пустота» — третий роман известного российского писателя Виктора Олеговича Пелевина. Он был написан в 1996 году и стал культовым произведением автора, наряду с такими романами, как «Омон Ра» и «Жизнь насекомых». Как печатное издание выходил в крупнейших издательствах страны — «АСТ», «Эксмо», «Вагриус», впоследствии произведение было озвучено и издано как аудиокнига.

В статье вы найдете краткое содержание «Чапаева и Пустоты» Виктора Пелевина, рассказ о героях романа и обзор отзывов читателей.

Видео:ВИКТОР ПЕЛЕВИН «ЧАПАЕВ И ПУСТОТА». Аудиокнига. Читает Александр Ф. СклярСкачать

О романе

Данное произведение, по отзывам критиков, можно рассматривать как образец произведения постмодернистской эстетики. Чертами хаотичности и безграничной многомерности, а также невозможности познать этот мир наполнено пространство романа.

Как известно, Пелевин относил свои тексты к турбореализму. Произведения, которые написаны в стиле этой философско-психологической и интеллектуальной прозы, соединяют «обычную» литературу и фантастику. По сути же это продолжение и развитие той самой «реалистической фантастики», которую писали братья Стругацкие. Отправной точкой сюжетных событий здесь чаще всего являются фантастические допущения, тогда как весь текст обычно написан с соблюдением канонов социально-психологической прозы.

Как читатель может понять из книги Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», современный мир представляет собой некий симбиоз восточно-философских представлений, компьютерных технологий, музыки и примеров техногенного мышления. Все это окутано алкогольным облаком и приправлено «дурью», под которой обычно имеют в виду наркотические вещества и даже ядовитые грибы. Все это не могло не расщепить сознание героя произведения, который при всем этом продолжает задумываться о вечных вопросах бытия.

Комментарий автора на обложке:

Это первый роман в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте

— как бы утверждает невозможность никакого истинного учения. Ибо, по мысли Виктора Пелевина,

свобода бывает только одна, когда ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется «не знаю».

Роман построен в виде цепочки «вставных историй», закольцованных вокруг основного сюжета — постижение главным героем с помощью Чапаева истины человеческого существования и просветления (сатори).

Видео:Литра. Урок №4. Чапаев и Пустота. Виктор Пелевин.Скачать

О сюжете

Роман рассказывает о событиях, которые происходят в двух исторических периодах — Гражданская война (1918) и время 1990-х, точнее, их середины. Повествование ведется от лица поэта-декадента Петра Пустоты, который волею автора существует одновременно в обоих временных пространствах.

Познакомившись в революционном Петрограде с легендарным комдивом Василием Чапаевым, Пустота отправляется с ним на фронт, чтобы стать комиссаром. Однако в действительности (а это как раз 90-е годы) Петр находится на излечении в психиатрической клинике и проходит экспериментальный курс лечения под наблюдением профессора Канашникова.

Профессор объясняет только что поступившему главному герою суть его методики: для излечения каждому из четверых обитателей палаты необходимо стать участниками событий, происходящих во внутреннем мире — но не своего — а соседа. Погружение в чужую реальность является залогом выздоровления всех четверых — Канашников называет эту методику «совместным галлюцинаторным опытом».

По сути же о фабуле романа довольно емко высказался критик и писатель Дмитрий Быков:

Сюжета в обычном понимании у романа нет и быть не может. В психиатрической больнице томится безумец Петр Пустота, вообразивший себя поэтом-декадентом начала века. Эта «ложная личность» доминирует в его сознании. Петр Пустота живет в 1919 году, знакомится с Чапаевым, который выглядит у Пелевина своеобразным гуру, учителем духовного освобождения, влюбляется в Анку, осваивает тачанку (touch Анка, расшифровывает он для себя ее название), чуть не гибнет в бою на станции Лозовая (где, кстати, находится и его психушка), а попутно выслушивает бреды своих товарищей по палате.

Видео:Виктор Пелевин читает отрывок из романа „Чапаев и пустота“Скачать

Персонажи

Прежде всего назовем профессора психиатрической лечебницы Тимура Тимуровича Канашникова, а также четверых пациентов, собравшихся в палате. Кроме упоминаемого Петра Пустоты, главного героя романа, это Сердюк, далее персонаж, выступающий под именем Просто Мария и бандит — новый русский Владимир Володин, оказавшийся в клинике благодаря своим подельникам.

В романе задействовано множество второстепенных, но важных для повествования персонажей, о которых будет рассказано ниже.

Видео:Открытый урок с Дмитрием Быковым. Урок 8. Чапаев, Фурманов и пустотаСкачать

Петр Пустота

Так зовут главного героя произведения — поэта, молодого комиссара и шизофреника. Больная психика и многочисленные прочитанные героем философские труды окончательно извратили адекватный взгляд Петра на мир вокруг и ускорили процесс раздвоения личности. Он то воображает себя декаденствующим поэтом эпохи расцветающего символизма, то пулеметчиком, который вместе с Анкой в воинственном угаре палит из глиняного орудия по Вселенной. Последняя понимается в романе как пустота и становится ключевым понятием романа, а не только странной фамилией Петра.

Засыпая в дивизии у Чапаева, герой просыпается в сумасшедшем доме. Он убежден, что больничная палата и лечебница — только его фантазия, а реален мир Гражданской войны. Но Чапаев уверяет его, что в равной мере призрачны оба мира и задача Петра — проснуться. Проблема представляется нерешаемой, так как повсюду вокруг героя одна только пустота:

– Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находимся. Вот поэтому мы нигде.

Видео:ИЛЛЮЗИЯ ИЛЛЮЗИИ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА | Обзор книги «Чапаев и Пустота»Скачать

Семен Сердюк

Это пациент, олицетворяющий собой интеллигентскую спивающуюся прослойку общества, в иной реальности видит себя воином, втянутый в соперничество двух влиятельных кланов, Тайра и Минамото, происходившее в Японии XII века. В ходе событий Сердюк, следуя японским идеалам верного служения и долга, попытается покончить жизнь ритуальным самоубийством самураев — харакири.

Тяга Сердюка к японцу по имени Кавабата, который то ли принимает его на работу в современной фирме, то ли посвящает в самураи древнего семейства Тайра, убеждая в конце концов в необходимости самоубийства, еще раз указывает на одну из идей прозы Пелевина об алхимическом союзе России с Восточным и Западным мирами.

К тому же Кавабата-сан — явный отсыл к знаменитому японскому писателю, лауреату Нобелевской премии по литературе за 1968 год, офицеру французского ордена литературы и искусства Ясунари Кавабате. Его близким другом был Юкио Мисима, который после неудачной попытки совершения государственного переворота в 1970 году пошел на отчаянный шаг и покончил жизнь самоубийством посредством харакири. Кавабату и, конечно, не только его, потрясла эта смерть.

Видео:ЧАПАЕВ И ПУСТОТА (Виктор Пелевин) ЛитОбзор #38Скачать

Просто Мария

18-летний юноша Мария, столь необычное имя которому дали родители, увлеченные чтением Ремарка, предлагает называть себя Просто Марией. Он обожает киношный образ Арнольда Шварценнегера и уверен, что состоит с этим персонажем в любовной связи. Причиной своего вынужденного нахождения в клинике Просто Мария считает внезапный удар о телебашню Останкино. В этом образе Пелевин пародийно осмыслил образ поколения, зараженного бесконечным и бездумным поглощением в изобилии появившихся тогда мексиканских «мыльных опер» и голливудских боевиков.

Имя же молодого человека — безусловный намек на неуклонное стирание гендерных различий, а также, возможно, на однополую любовь. Однако Мария выздоравливает первым и первым же покидает клинику, что, согласно отзывам о «Чапаеве и Пустоте», вполне может свидетельствовать о вероятной надежде автора на скорое моральное исцеление молодежи.

Видео:Виктор Пелевин. Чапаев и ПустотаСкачать

И остальные

Для рядового читателя, то есть для нас с вами, историческое прошлое чаще всего лишь набор штампов, устоявшихся картинок и примет. В данном романе Пелевин многое из этого традиционного набора сводит к пародии и лишает ореола величия. Это и пьющие «балтийский чай» (водку с размешанным в нем кокаином) революционные матросы; и «просветленный Внутренней Монголией», представленный как бодхисаттва Чапай, пьющий стаканами самогон; и маразматический Ильич; и племянница Чапаева Анка — эмансипированная красотка и декадентка, щеголяющая в бархатном вечернем платье. К слову сказать, и сам Чапаев тоже одет не по-комиссарски:

дверь распахнулась, и я увидел Чапаева. На нем был черный бархатный пиджак, белая сорочка и алая бабочка из такого же переливающегося муара.

Не последняя роль отводится Котовскому, который выступает как «демиург». И хотя сам Пустота в романе говорит о пагубном пристрастии Котовского к кокаину, именно на этот персонаж, согласно общим мифологическим установкам произведения, возлагается ответственность за судьбу всей России, а также за ее будущее.

Пародийно осмыслен в романе Пелевина «Чапаев и Пустота» даже ницшеанский сверхчеловек, олицетворяет которого один из пациентов лечебницы новый русский Володин. Наконец, сама река Урал — не просто река, а Условная Река Абсолютной Любви.

Видео:Дмитрий Быков. "Чапаев и Пустота" Виктора ПелевинаСкачать

Краткое содержание по частям

Повествование ведется от лица главного героя романа Петра Пустоты. Роман содержит десять частей.

Часть первая. 1918 год, период после революции. Идущий по улице Пустота встречает знакомого поэта фон Эрнена, который приглашает его к себе в гости. У Эрнена Петр рассказывает о том, что его чуть было не арестовали чекисты за написанное стихотворение. Услышав об этом, хозяин (который на самом деле также служил в этом органе) приставляет пистолет ко лбу гостя, также собираясь его арестовать, однако Петр накидывает на него пальто и душит. Затем он берет себе документы (из которых следует, что фон Эрнен — сотрудник ЧК Григорий Фанерный) и его маузер, надевает кожанку, после чего вместе с зашедшими матросами, которые принимают его за Эрнена, едет в кабаре «Музыкальная табакерка». Там он встречает Брюсова и пьяного Алексея Толстого и обсуждает с первым поэму Блока «Двенадцать». По окончании этого увеселительного мероприятия со стрельбой они едут домой, но в дороге Пустота засыпает.

Во второй части события происходят уже в 1990 году в психиатрической клинике, где, одетый в смирительную рубашку, и просыпается главный герой. Диагноз, который ставят Петру — раздвоение личности, как, впрочем, и его соседям по палате. В этой части врач практикует в целях излечения гипнотическое погружение одного пациента в вымышленный мир другого. Поэтому Петр становится Просто Марией из мыльной оперы. Она шла по берегу океана, пока не встретил своего возлюбленного Арнольда Шварценеггера. Потом они вместе летели на военном самолете — «истребителе вертикального взлета», где Арнольд занимал место водителя, а Мария сидела на фюзеляже. Полет закончился для нее, когда она упала с самолета — прямо на Останкинскую телебашню. На этом эпизоде Петр вышел из гипноза и уснул под действием успокоительного укола.

Третья часть начинается с пробуждения Петра в квартире Эрнена. Это снова 1918 год. Усатый человек в черной гимнастерке, которого он уже видел в кабаре, в соседней комнате играет на рояле. Это Чапаев. Он сказал, что находится под впечатлением от произнесенной Петром в кабаре речи и предлагает ему стать комиссаром и отправиться с ним на Восточный фронт. Далее они приезжают на Ярославский вокзал на броневике. Там Петр знакомится с Фурмановым, который является командиром полка ткачей. Они едут в штабном поезде на фронт. Вечером они ужинают с Чапаевым и Анной — «великолепной пулеметчицей», как представляет ее Чапаев. Та сообщает, что нужно отцепить конечный вагон с ткачами, что они и делают. После чего Петр возвращается в купе и засыпает.

Четвертая часть. Петр проснулся от того, что кто-то трясет его за плечо. Это Володин. Главный герой увидел, что он лежит в ванне с холодной водой. По соседству, тоже в ваннах, лежали сопалатники — Володин, Сердюк и Мария. Петр узнает, что у них похожие диагнозы. Профессор называет это «раздвоение ложной личности». А свой способ лечения подобных заболеваний профессор называет турбоюнгианством.

Во время тихого часа главный герой пробрался в кабинет, чтобы найти свою историю болезни. В бумагах значилось, что он заболел в 14 лет, когда внезапно прекратил всякое общение и стал много читать. В основном это были книги о пустоте.

Считает себя наследником великих философов прошлого

— значилось также в документах.

После возвращения Петра в палату, когда тихий час был закончен, он стал свидетелем ссоры Марии и Сердюка. Они с Володиным попытались растащить ссорящихся, когда на голову Петра опустился гипсовый бюст Аристотеля. Здесь герой теряет сознание.

В пятой части он приходит в себя лежащим в неизвестном помещении. К нему приходит Анна и сообщает, что был бой, в котором Петр получил контузию, в результате которой он вот уже несколько месяцев находился в коме в госпитале маленького городка Алтай-Виднянска. Затем они вышли прогуляться и пришли в ресторан, и Петр сообразил, что Анна влюблена в него, на что та ответила, что просто пришла навестить боевого друга. После этого они поссорились. Пришел некий лысый мужчина и увез Анну. После этого эпизода герой общался с Чапаевым, который напоил его самогоном. Петр вернулся в свою комнату и заснул было, но к нему пришел Котовский, который, как выяснилось, искал кокаин.

В конце концов Пустота засыпает, и ему снится Сердюк, привязанный к странному креслу, которое находится в палате.

В шестой части Петр очутился вместе с Сердюком в метро. Повествование ведется, как обычно, от лица героя, но самого его в описываемых событиях нет — здесь речь идет о Семене Сердюке. Тот оказывается принятым на работу в качестве самурая в таинственную японскую организацию, где он знакомится с директором Кавабатой. Спустя некоторое время Сердюк узнает от него, что акции фирмы скуплены конкурентами, поэтому все самураи клана должны сделать сэппуку. Покорный Семен втыкает меч в свой живот. Приходит в себя он уже в современной психбольнице.

Седьмая часть. Котовский в штабе дивизии рассуждает о капле воска в лампе и просит у Петра наркотики. Главный герой едет с Чапаевым к Черному Барону и входит в его мистический лагерь. События, произошедшие с Петром на Гражданской войне и психбольница равнозначны друг другу — так поясняет ситуацию главному герою Черный Барон. Благодаря погружению в транс Петр с бароном путешествуют по загробному миру и видят погибших однополчан. Далее он засыпает в комнате на своей кровати.

Восьмая часть — повествование о Володине. Он с двумя товарищами сидит у костра на поляне. Они жуют сухие грибы, едят консервы и колбасу, пьют водку. Володин рассказывает, что кайф заперт в самом человеке, как в сейфе. Невозможно найти его, не отказавшись от всех благ. Здесь бандиты повздорили, стали бегать по лесу и палить из пистолетов. В темноте Володину привиделся призрак Черного Барона. Затем все участвовавшие в вечеринке садятся на джип и уезжают.

В девятой части читатель узнает, что предыдущий эпизод Петр записал и дал прочесть Чапаеву. Выясняется, что барон посоветовал главному герою выписаться из лечебницы. Далее Петр пытается ухаживать за встреченной им Анной, но она отвергает его. Вечером Пустота прочел свое стихотворение на концерте ткачей. Выступление было встречено всеобщим восторгом. Позже герой засыпает, но к нему приходит Котовский, который сообщает, что ткачи вот-вот подожгут весь город и следует уезжать как можно скорей. Далее Петр с Чапаевым и Анной пробираются к броневику. Здесь Анна забирается в башню с пулеметом и вертит его по окружности. Шум атаки и стрельба стихают. Пулемет, объясняет Чапаев, на самом деле — это кусок глины с мизинцем Будды по имени Анагама. Если указать им на объект, он исчезает. Так проявляется его истинная природа.

Выйдя из броневика, спутники увидели реку Урал, в которую сразу же и прыгнули. Пришел в себя Петр уже в больнице.

В заключительной десятой части Петра выписывают из психиатрической лечебницы. Он пытается добраться до «Музыкальной табакерки», но в современности ее уже нет. Вместо нее Петр находит не то паб, не то какой-то клуб, заказывает себе напиток — водку с растворенным в ней наркотиком. Пишет на салфетке стихи и читает их со сцены. Потом выстреливает в люстру из ручки, похищенной им у одного из санитаров — ручка оказалась миниатюрным оружием. После всех этих событий Петр Пустота выбегает из заведения и видит знакомый броневик.

Заключительный эпизод романа — поездка главного героя вместе с Чапаевым из современной Москвы во Внутреннюю Монголию:

Я . повернулся к двери и припал к глазку. Сначала сквозь него были видны только синие точки фонарей, прорезавших морозный воздух, но мы ехали все быстрее – и скоро, скоро вокруг уже шуршали пески и шумели водопады милой моему сердцу Внутренней Монголии.

Видео:О чём писал Пелевин? Чапаев и ПустотаСкачать

Отзывы о книге «Чапаев и Пустота»

Сейчас можно прочесть и резко отрицательные и восхищенные мнения как профессиональных критиков, так и простых читателей.

Известно, например, что о романе отрицательно отозвались кинорежиссер Александр Сокуров и писатель Александр Солженицын. Напротив, критик Глеб Шиловский высказался так:

Роман бесподобен, с какой бы страницы вы ни начали чтение. . Проза Пелевина предназначена для постоянного читателя. В ней содержится и яд и противоядие. Его книги — это курс лечения, терапия сознания.

Упоминаемый здесь уже Дмитрий Быков говорит о произведении Пелевина как о «серьезном романе для неоднократного перечитывания». Общая же идея, по мнению критика, состоит в том, что

всем самым будничным действиям и происшествиям Пелевин подыскивает метафизическое объяснение, выстраивая множество параллельных миров и пространств, живущих, впрочем, по одному закону.

Экзотическим кактусом, неизвестно для чего выращенном на подоконнике российской культуры, назвал роман писатель и литературовед Павел Басинский. По его словам, весь текст состоит из «дешевых каламбуров», «среднего языка» и «метафизического шкодничества».

Согласно же большинству отзывов («Чапаев и Пустота» Виктора Пелевина собрал огромное количество впечатлений, оставленных рядовыми читателями), роман представляет из себя довольно интересную фантастику с многочисленными отсылками к историческим реалиям. Это первое впечатление, само собой, довольно простое и поверхностное.

А вот, похоже, другая крайность: некоторые написавшие отзывы о «Чапаеве и Пустоте» Пелевина советуют для более полного понимания текста приступать к чтению романа лишь тем, кто имеет в своем интеллектуальном багаже хотя бы общие представления об основах буддизма — ведь отсылок к нему в романе предостаточно. А еще неплохо бы разбираться в тонкостях абсурда в литературе и вообще ориентироваться в истории России и периодах развития ее культуры.

Без сомнения, произведение заслуживает внимания, и еще будет написано множество самых разных отзывов о «Чапаеве и Пустоте» Виктора Пелевина.

Видео:Песня "Реввоенсонет" из спектакля "Чапаев и Пустота"Скачать

Судьба произведения

В 1997 году роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» был номинантом Малой Букеровской премии, стал лауреатом литературной премии «Странник-97» как фантастическое произведение крупной формы. В 2001 году роман вышел в английском переводе и был номинирован (а затем и стал финалистом) Дублинской литературной премии. Название «Чапаев и Пустота» переводчики преобразили в The Clay Machine-Gun («Глиняный пулемет»).

По мотивам романа в 2015 году силами киностудий России, Германии и Канады был снят фильм, названный создателями «Мизинец Будды».

Среди книг Пелевина «Чапаев и Пустота» — единственная, пьеса по которой вот уже два десятка лет выходит на театральной сцене. В спектакле, поставленном режиссером Павлом Урсулом, участвует целая плеяда замечательных актеров — Михаил Ефремов, Михаил Полицеймако, Михаил Крылов, Гоша Куценко, Павел Сборщиков, Ксения Часовских и другие.

В статье мы привели краткое содержание романа (полной версии) Пелевина «Чапаев и Пустота».

🌟 Видео

В. Пелевин.Чапаев и Пустота. Глава 1.Скачать

В.Пелевин. Чапаев и пустота_10 частьСкачать

Евгений Чебатков читает «Чапаев и Пустота» Виктора ПелевинаСкачать

Пелевин. Цитаты из произведений : Чапаев и Пустота, Жизнь насекомых, Empire V, S.N.U.F.F...Скачать

Чапаев и Пустота - Ефремов, Полицеймако, КрыловСкачать

Жебрунов и Барболин (Пелевин. ЧАПАЕВ И ПУСТОТА) @redactsiyaСкачать

В.Пелевин. Чапаев и пустота_7 частьСкачать